— Говорят, ты изрекаешь много истин, — сказал он. — Что есть высшая истина? Если она вообще существует.
— Она существует, — ответил я. — Высшая истина — в радости бытия.
— Даже неправедном? — удивился он.
— Тогда нет радости.
— Это не он, — тихо сказала ему Сабина. — Тот не выговаривал две согласные. Этот говорит чисто.
— Умница, моя Сабина. Только об этом молчи и забудь.
И, обратившись ко мне, заметил:
— Ты знаешь, что тебя приговорили к смерти?
— Знаю, что приговорили. Но не знаю — за что?
— За то, что ты баламутишь доверчивых людей, объявляешь, что ты „сын божий“, что слово твое пророческое.
— А если это правда? — спросил его я. — Что тогда?
Он не ответил мне, только посмотрел как-то хмуро и устало. Бросив быстрый, тревожный взгляд на девушек, как бы говоря сам с собой, отрывисто спросил:
— Бог есть?
— Бог есть, — ответил я, — он в тебе, во мне, в них. Бог в каждом из нас.
— И с каждым из нас умирает?
— И с каждым рождается вновь и вновь.
Он задернул занавес, вернулся на свое ложе. Прошло много времени. Я дремал стоя. Как вдруг Пилат вновь хлопнул в ладоши и крикнул:
— Теперь пусть войдет глава Синедриона.
Первосвященник стал рядом со мной, демонстративно брезгливо отвернувшись в сторону. Пилат набросил на плечи плащ, подошел к нему.
— Значит, вы твердо решили помиловать убийцу и убить проповедующего милость? — сухо спросил римлянин. Первосвященник кивнул, монотонно сказал:
— Да, именно так решил верховный суд иудеев.
— Но почему? — внезапно взорвался Пилат.
— У нас уже есть один бог, а другого нам не надо, — тем же монотонным голосом сказал первосвященник. И, видя, что Пилат ждет дальнейших разъяснений, продолжал: — Сколько человек может зарезать убийца? От силы десяток. А этот, — он с ненавистью посмотрел на меня, — замахивается на нашу веру. А на ней одной держится весь народ иудейский.
— Как видно, я страшней всех легионов Рима и всех убийц Иудеи, невесело усмехнулся я.
— Мудрые и сильные — даже в миг страшной опасности смеются над собой, — задумчиво произнес Пилат. — Все остальные — над другими. Итак…
— Вы готовы объявить его наместником бога на этой земле, — задохнулся от злобы первосвященник. — Вам наплевать даже на то, что он замахнулся на власть Рима!
— Я никогда не говорил такого, — поспешил я опровергнуть его слова.
— Я утверждаю ваш приговор, — бросил Пилат и посмотрел многозначительно на меня, потом на Сабину. Первосвященник, едва склонив голову, вышел. Пилат налил в кубок вина, выбрал большую спелую грушу, протянул их мне. Он взял меня обеими руками за плечи, тихо спросил по-арамейски:
— Кто ты?
— Человек я, человек.
— Сейчас тебя поведут на казнь, человек. Держись так же славно, как и до сих пор. Сабина, вызови стражу, пусть они с ним поторопятся, на Голгофу путь далекий. Я иду на балкон объявить приговор.
Ааа… Огромные черные жирные змеи выскакивают из бездны и душат, душат меня безжалостно. Усилие, еще — я задыхаюсь, мне страшно… Слава Богу, удалось сбросить их с себя. Как странно — змеи в городе, большом городе.
Я не знаю этого города. Силуэты его не враждебны, но и нет в нем ни одного родного штриха. Далекий, наверно, от моей страны город. И люди чужие. Красивые, но чужие. Сумерки. Все куда-то спешат: машины, люди, даже темные облака на небе. И вдруг эта вспышка, словно миллионы молний сверкнули разом. И запылали небеса. На фоне этого вселенского зарева стал расти огромный серо-черный гриб. И мелкий, горячий пепел стал засыпать город. было тихо, лишь где-то вдали слышался приглушенно не то вой, не то плач. По осевой линии прошлась серо-зеленая грузовая машина. На крыше кабины вращался мощный динамик. Он выплескивал наружу одно слово: „Апокалипсис! Апокалипсис! Апокалипсис!“. В разные стороны бежали люди. Они горели — не их одежды, — их тела, их волосы. И в воздухе, который был раскален до предела, пахло паленым мясом. Люди-факелы натыкались друг на друга, на деревья, которые обуглились дочерна, на стены домов, которые тоже горели. Тут только я понял: они были слепы, они ослепли при первой вспышке. Поперек улицы появилась трещина. она росла и росла, и из нее вырывалось пламя до небес с гарью и дымом. В растущей бездне клокотало что-то и вздымалось ввысь кроваво-серым фонтаном. Обнявшись, шли мужчина и женщина. оба пили что-то из бутылок, повернув друг к другу обугленные глазницы. Мгновенье оба исчезли в клокочущей бездне. Старуха тащила полуметровую статуэтку из желтого металла. Ей было тяжело, но она довольно щерилась обгоревшими губами. Вот она ступила на мостовую, и тут же ее сбил автомобиль-факел. Старик вожделенно тащил упиравшуюся девушку, не видя, что бездна уже в одном шаге от них. Все новые и новые трещины разрывали землю. Ага, вот они змеи! Черные, жирные, никакая напасть их не берет. Они тянутся ко мне, готовятся броситься в атаку. Зарево из красного превратилось в багрово-лиловое. Дышать становилось все труднее. низко над землей волнами проносились самолеты с нашими опознавательными знаками. Многие самолеты лопались со странным глухим звуком и тут же росли новые серо-черные грибы. Пепел стал густым. Все дома исчезли в безднах. Чудом уцелел центральный круг какой-то площади. По нему бесконечно мчался серо-зеленый грузовик, и динамик на его крыше выплескивал все то же: „Апокалипсис!“. Я стоял на маленьком островке в морской бухте. Но от островка все время откалываются небольшие куски и скоро его вовсе не станет.
Черная стена воды идет на город, на островок, на меня. Это цунами, заливающий всю сушу планеты, и страшнее и чернее его ничего нет.
Америка, дом мой, где ты? Твой сын гибнет на чужбине. Жива ли ты, Америка?
Я и раньше видел кресты. Но то были чужие. Я никогда не думал, что он может быть таким тяжелым. Тащить его, чтобы на нем же быть самому распятым! Солнце стояло прямо над головой. жара была удушающая. Прежде чем взвалить на спину крест, я окинул взглядом площадь перед двориком. Море народа. По смешкам и плевкам, по косым взглядам и угрозам, то и дело долетавшим до меня, я понял, что священники настроили доверчивых людей против меня. Пожалуй, не всех, но многих. у ног моих вертелся какой-то бездомный шелудивый пес. Один из легионеров ударил его плашмя копьем. Пес заскулил, отскочил в сторону, но не убежал, а держался рядом. Потом, во время двух недолгих остановок он лизал мои разбитые в кровь ноги и хоть как-то облегчил мои мучения.
Крест был свежеоструган. Я попытался поднять его, и не смог даже сдвинуть с места. Тогда четверо солдат взгромоздили его мне на спину. Я зашатался, но устоял.
