Для посторонних все было как обычно, как всегда — Джерри Парсел, магнат, один из индустриальных столпов страны, мудрый и щедрый меценат работал, работал, работал во славу своей империи и Америки. Но был один человек, который знал, что с Джерри Парселом происходит нечто непонятное, неладное, скверное. Этим человеком был Джерри Парсел. То его охватывало такое состояние, когда он не знал, что может совершить в следующую секунду. И он, стремясь уйти от гнетущей потребности совершить нечто непоправимое, включал диктофон или видеофон или хватал трубку телефона и начинал яростно диктовать распоряжения, указания, приказы. Явных противоречий в них не было, но чувствовалась поспешность и непродуманность. Чувствовалась теми, кто работал с Парселом многие годы и утвердился в мысли, что поспешность, непродуманность так же чужды Парселу, как жалость и слюнтяйство. То он вдруг ощущал неизвестный ему дотоле страх одиночества, страх закрытого помещения, страх высоты. И он вызывал к себе в кабинет секретарей, помощников, телохранителей; спешил прочь из здания на улицу, мешался с толпой, уезжал за город и бродил часами вдоль речки, по полю, по лесу. То ему казалось, что он смертельно болен, и он прочитывал кипу медицинских книг, всякий раз облегченно вздыхая, когда казавшиеся ему достоверными симптомами рака или проказы не подтверждались.
«Боже, в чем же я, собственно, не прав? — размышлял как-то Джерри. Он только что приказал посадить самолет на ближайшем аэродроме — ему показалось, что в следующее мгновение этот могучий летающий аппарат разлетится на мелкие куски, и ужас охватил его. Вскоре после посадки он сумел восстановить контроль над собой и провел несколько часов, сидя с Ларссоном в паршивеньком баре провинциального аэропорта. — В том, что я отстаиваю дорогие для меня идеалы? Или в том, что я не даю врагам Америки укреплять их позиции — как здесь, внутри, так и за ее пределами? Или, наконец, в том, что — как я полагаю, — все средства хороши в борьбе против этого богом проклятого дела? И осуществляю этот свой принцип везде, всегда, при любых обстоятельствах?
Подумаешь — земной бог Джон Кеннеди! Таких Джонов тысячи. И каждый может, если судьба его поставит в экстремальные условия, напортить столько, что и на небесах не сумеют исправить. Нет, с ним все ясно, все правильно. Хотя каждый раз возникает проклятый вопрос — кто теперь? Но это, в конце концов, все же лучше, чем поступление принципами. Ведь Джон, кроме всего прочего, был строптивым малым. А строптивость хороша лишь в молодом и необъезженном мустанге… Когда хирург проводит успешную операцию, удаляя злокачественный нарост и когда эта операция способствует одоровлению всего организма, хирургу все благодарны, его объявляют героем, возводят чуть ли не в сан святого. Хотел бы я знать, чем я — не хирург больно Америки?»
За все пять недель, прошедшие со времени последнего разговора с Беатрисой, Джерри ни единого раза не вспомнил дочь по имени. «Она», «ее», с «ней», — только так разрешал он себе думать о Беатрисе. теперь чаще всего она представлялась ему в виде годовалой, розовощекой девчушки с забавными светлыми кудряшками. она улыбалась, протягивала к нему пухлые пальчики, твердила: «Дэдди! Дэдди!». Или он видел ее пятилетним крепышом, для которого наступила пора миллиона вопросов: «Почему птички летают? Почему солнышко светит? Почему ты такой старый? Почему? Почему? Почему…» А сколько было восторга, когда ей, уже подростку, он подарил сделанный по специальному заказу миниатюрный «бьюик» и она стала разъезжать в нем по дорожкам их сада в Манхэттене.
Теперь все это забыто. теперь он для нее — не папочка, не дэдди, «чудовище». Теперь он для нее — «убийца самого лучшего из всех американцев Джона Кеннеди». Надо будет дать задание Ларссону выяснить, кто этот негодяй, очернивший отца в глазах дочери. А «она» тоже хороша! Восстала против отца, слепо поверив сплетням и сразу же заняв противную поизцию. неужели гены Маргарет оказались сильнее? Неужели его дочь не прозреет и не проснется в ней чувство великой ответственности перед собой, перед людьми, перед миром? Допустимо играть в либерализм. Допустимо иногда и побравировать «левой» позой. Недопустимо забвение главного — исполнения миссии клана Парселов, миссии идеальной американской справедливости и идеального американского порядка.
Было время, когда «она» ловила каждое его слово, дышала его дыханием, мыслила его мыслями. И ведь совсем недавно это было. Счастливый Джерри не допускал и мысли, что когда-нибудь будет иначе. И вот — на тебе! А он так гордился «ею». «Ее» сильным мужским умом. «Ее» парселовским характером. «Ее» бескомпромиссностью и упорством. Все, все обернулось против него. Джерри любил их нечастые, долгие вечерние беседы, игру в бильярд (последние пятнадцать лет он ни с кем, кроме нее, не играл — просто потому, что не получал удовольствия), совместные походы на бейсбольные матчи и поединки борцов и боксеров. Ему нравилось всячески опекать «ее» незримо и неназойливо. А любой «ее» успех, большой ли маленький ли, наполнял его чувством гордости, заставлял испытывать радость значительнее и глубже, чем при любых своих победах на бирже. Да и что они ему, эти победы? «Всех женщин мира не перелюбишь, всех денег на этом свете не обретешь», вспомнил он выражение Роберта Дайлинга.
А «ее» дочерние ласки? Один «ее» легкий и нежный поцелуй в щеку — как прикосновение мягкого, молодого листочка — снимал с него усталость, накопившуюся годами в общем-то довольно бурной жизни. От прикосновения «ее» руки к его волосам, от сказанного тепло и искренно «дорогой папочка» он начинал себя чувствовать не машиной для делания денег, а человеком, любимым кем-то на этом свете бескорыстно и бесхитростно. И ощущать, что кроме долга в этой жизни существует еще и радость. Радость продолжения твоего собственного бытия. В бытие тех, кому ты дал жизнь.
Случилось и еще нечто непредвиденное и необъяснимое. Как-то вскоре после их размолвки (он все еще надеялся на то, что это всего лишь легкая ссора), Джерри, как обычно, отключился от всего внешнего мира, чтобы продолжить ежедневную работу над новым романом. и не смог написать ни одной стоящей строчки. То, что всегда приносило радость, создавало настроение упоительного вдохновения, свободного и могучего парения мысли, теперь нагоняло апатию, сонливость, даже тоску. «Я, видно, сегодня устал. биржевые страсти душу вымотали, — попытался иронизировать над самим собой Парсел. Что ж, духовным займусь завтра». Но завтра случилось то же самое. И послезавтра. И как ни прятался сам от себя Джерри Парсел, он понял, что это не простая усталость, и не сиюминутный нервный стресс, что это нечто более серьезное и длительное. И что это нечто определенно вызвано его размолвкой с дочерью. Понимание этого, осознание этого привело Джерри в состояние крайнего замешательства — состояние, которое никогда не было ему присуще и потому испугало его не на шутку. Дать указание о розыске Беатрисы он не решался. Зная ее, он понимал, что, поступив так, можно вконец испортить все. и он чаще обычного звонил теперь Рейчел. И разговоры его с ней были ласковее и продолжительнее, чем когда бы то ни было. Рейчел была нежна, ровна, говорила лишь о Джерри-младшем:
— Ты знаешь, сегодня он посмотрел на меня совершенно твоим взглядом! У него появилась на подбородке твоя ямочка! На левой коленке у него две родинки — точь в точь, как у тебя!
