А препараты, Бог ты мой, одному они помогут, а десятерых в лучшем случае невинно обманут. Мы видели Роберта, пытались войти с ним в контакт. Ничего из этого не вышло. И, боюсь, не выйдет уже никогда. Такой сильный, энергичный человек, такой пытливый, мощный интеллект — страшно прибавлять ко всему этому частицу „экс“. Страшно потому, что он живой. Еще страшнее, что он может пробыть живым долго — год, семь, пятнадцать лет.
Святой Петр свидетель, при всех наших спорах и счетах, ближе, чем Роберт, у меня друзей не было. И, разумеется, теперь не будет. Главный врач клиники полагает, что случай практически безнадежен. Очевидно, он прав. Основная беда в том, что они, врачи, не знают причины болезни. Трагично, но похоже, что ее не знает никто. Никто, кроме самого Роберта. Увы, его существование продолжается в неведомом нам диапазоне, на неопознанной волне, и частота общения доступными нам средствами связи не улавливается… Как многое в жизни с годами перестает поддаваться логическому объяснению. Может быть, поэтому даже самые матерые материалисты к старости — и иногда незаметно для себя — становятся ярыми приверженцами учения Господа нашего Иисуса Христа…» Раджан знал Дайлинга по Индии, знал довольно неплохо.
Столичные журналисты между собой частенько называли его «этот мудрый янки-бестия». неужели мудрость — сестра безумия? Ему было жаль Дайлинга. Как ему было жаль срубленного, живого дерева или овцы, отправляемой на бойню. Как всего живого, обреченного на безвременную гибель или страдания. Впрочем, переживания абстрактно-гуманистического толка усугублялись обстоятельством весьма реальным, конкретным. Роберт Дайлинг был другом семьи Парселов, он знал Беатрису с рождения, принимал участие в ее воспитании, в ее судьбе. Многое у нее от матери, покойной Маргарет. Многое — от отца. Многое — от Дайлинга.
Например, ее работа в «Корпусе мира». Или то, что она приобщается сейчас к нелегкому труду журналиста в газете…
Глядя на замкнувшегося в своих мыслях Раджана, Беатриса вспомнила разговор о нем с Дайлингом в Дели. «Я тебя знаю как серьезную девочку, Беат, — сказал он, когда она заглянула однажды в его офис. — Ведь ты серьезная девочка, не так ли?..» «Разумеется», — рассмеялась она, не зная, к чему он клонит. «И ты осмотрительна в выборе друзей?» «Разумеется», сказала она уже без смеха, начиная понимать, чего ей следует ожидать от дальнейшего разговора. И решила, что оборвет его резко, даже грубо — в случае необходимости. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот. «Ты знаешь, я горжусь тем, что я сын такой страны, как Америка. И тем, что мы — великая нация. А знаешь ли ты, что для нас опаснее всего в мире? То, что мы не хотим сознавать — ответственно и трезво, — что мы не одни в этом мире, нет, не одни. Главный порок нашей национальной психологии — комплекс исключительности. Девиз самых ретивых из нас: „На планете все и все — для нас. Мы — для себя“. Когда нам везет с Администрацией, мы держимся в рамках международных приличий. Когда в ней объявляются „мягкоголовые“, нас заносит, иногда очень и очень опасно». «Однако, вы всегда воюете за Америку — с комплексом или без». «Вот тут ты не права. Да, я всегда за Америку, я ее сын. Но я за Америку без комплекса исключительности. Ибо он порождает все худшее, что у нас есть. Морис Шевалье в популярной песенке поет: „Живите и дайте жить“. Я — за это». «Это все очень интересно. Вы впервые так откровенны со мной, и я, безусловно, ценю и ваши взгляды и вашу искренность, но…» «Но зачем я сообщаю тебе все это именно сейчас? Ты извини, если то, что я скажу, покажется вмешательством в личные дела. Я говорю с тобой, как с дочерью, если бы ее послал мне Бог. Я за Раджаном из „Индепендент геральд“ наблюдаю давно. То, что вы потянулись друг к другу, мне показалось естественным. Но при нашем комплексе любой цвет кожи, кроме белого, неприемлем». «А ваши отношения с Лаурой?» «Вот мы и подошли к самому существенному. Я люблю Лауру. И сознательно беру на себя бремя ответственности за эту любовь». «Вы хотите знать, готова ли я нести такое же бремя в нашей любви с Раджаном?» Дайлинг молчал. Он ждал, что Беатриса скажет дальше. И она сказала: «Не знаю…» К приезду Раджана Беатриса сняла, и довольно недорого, славную квартирку с тремя спальнями в Гринвич-Виллидже. Меблирована она была безалаберно и довольно экзотично: диваны и кресла разных эпох, фантастически несовместимых обивок; кровати, стулья, трюмо из грубых неструганых чурбаков и досок и из редких, лоснившихся от классной полировки, выдержанных пород дерева; обои, гардины, люстры — казалось, все спорило, все разбегалось, все жило само по себе. И вместе с тем, во всем этом хаосе цветов и стилей, во всем немом противоборстве эпох определенно чувствовалась некая система. После раздумий и колебаний — Беатриса придирчиво разглядывала квартиру несколько раз — она решила ничего не менять. Пока — во всяком случае.
Гринвич-Виллидж был выбран ею не случайно. Нью-йоркский Монмартр был известен если не особой широтой, то во всяком случае определенной терпимостью взглядов. Беатриса хорошо помнила разговор с Дайлингом. И желала лишь одного — чтобы встреча Раджана с «комплексом американской исключительности» не происходила как можно дольше, а если повезет никогда.
Раджан прилетел во вторник, а в пятницу утром Беатриса преподнесла ему сюрприз: «Сегодня вечером мы принимаем гостей. В программе — коктейль и танцы. кто будет? Журналисты, актеры, художники, два-три киношника. Да, дипломаты». Всего собралось человек двадцать пять. дипломатом среди прочих оказался эстонский консул. Высокий, сухой как мумия старик приехал первым. Пока Беатриса отдавала последние распоряжения двум официантам, приглашенным из ближайшего ресторана, Раджан пытался занять разговором закованного во фрак с бабочкой прибалта. Того интересовало одно — признает ли мистер Раджан де-юре включение в состав России Эстонии, Латвии и Литвы.
«Извините, — замялся Раджан, — но, кажется, это было так давно. И разве… разве есть государства, которые не признали этого де-юре?» «Есть, — с достоинством, сухо подтвердил консул. — Соединенные Штаты Америки». «Я хотел сказать — кроме Америки?» «Одного такого государства, я полагаю, достаточно».
Раджан промолчал, подумав при этом, что с таким же (если не с большим) основанием Советская Россия могла бы не признать де-юре превращение Аляски в один из американских штатов.
— А какова все же ваша личная позиция? — настаивал консул.
— Я дважды побывал в советской Эстонии, — осторожно сказал Раджан.
— И что, ублажали вас усиленно комиссары водкой и икрой?
— Консул раздвинул губы в подобие улыбки. — В образцово-показательный колхоз, вероятно, возили? Цветочками рабство камуф- лировали?
— Мне посчастливилось попасть на праздник песни в Таллине, — в раздумьи произнес Раджан. — Неудивительно, что об этих традиционных фестивалях искусства говорят во всем мире.
— Но неужели вы не почувствовали великой фальши этих лженародных маскарадов? — искренне удивился консул.
— Разумеется, нет! — так же искренне ответил Раджан. — Я прекрасно помню, как окунулся в море людской радости. С головой.
— А море-то было искусственное, — нахмурился консул.
