Когда мне было десять лет, в моем сердце вспыхнула первая и, как я тогда была абсолютно уверена, единственная на всю жизнь любовь. А он — им был самый красивый, самый добрый, самый умный на свете мужчина. Он — Роберт Дайлинг. Ощущение того, что я люблю его, пришло как озарение. Я знала его столько, сколько помнила себя. И всегда, до того рокового дня, он был для меня одним из Страны Взрослых, куда вход нам, детям, воспрещен. Да нам и не нужно было, у нас свой мир захватывающий и сложный, мир со своими законами и устоями. И вдруг, это было на Пасху, — я словно проснулась. И увидела, что передо мной прекрасный принц, который мне всего дороже в жизни. Роберт имел дурную привычку — играть в ухаживание за мной, как если бы я была действительно его избранницей. Раньше эти ухаживания были иногда захватывающей дух, иногда забавной, но всегда — игрой. На этот раз игра вдруг показалась мне безобразной. Виною тому был и снисходительный тон Дайлинга, и его не очень ловкое перемаргивание при этом с папой.
Главное же заключалось в другом. Роберт приехал к нам с очередной своей пассией. Ранее — сколько их было! — я их не замечала. тут же я возненавидела бедную женщину с первого взгляда. Впрочем, почему „бедную“? Я переживала свое горе в гордом одиночестве, ни словом, ни поступком не показав „этим взрослым“ всю ужасающую бездну своих переживаний. Мне кажется, и мама, и папа, и Роберт о чем-то догадывались. Больше других Роберт. Он даже пытался, довольно робко и завуалированно, со мной объясниться. Но я едва удостоила его взглядом, полным презрения, и не дослушав невыносимых по своей беспомощности аргументов („Я тебе как родной отец“, „Останемся друзьями“), убежала в свою спальню, где и проплакала весь вечер.
То что я скажу тебе сейчас, я могла бы и не говорить. Но наверно будет лучше, если ты об этом будешь знать. Спустя семь лет после той Пасхи я стала любовницей Роберта. Правда, на одну единственную ночь. Это было как наваждение, как неизбежная болезнь. Переболев ею, я как бы очнулась от долгого и страшного кошмара. Конечно, я увлекалась какими-то мальчишками-соседями, соучениками, братьями подруг. Даже целовалась не раз. Но Роберт был бог, суровый и нежный. Вне конкуренции.
Вне критики. Вне сравнений. В ту ночь кончилось семилетнее рабство. И я не знала — к лучшему ли это. Кумир, пока он не повержен, заставляет жить. Потом жить уже надо смочь самому или выдумывать нового кумира. Мою жизнь заполнило серьезное, систематизированное чтение. И помог мне в этом отец. думаю, что он не знал про мою близость с Дайлингом. И слава Богу!
Никто не знал. И Роберт никогда и никак не напоминал про ту ночь в Сан-Диего.
Я не думаю, чтобы ты ревновал меня к Роберту. Особенно сейчас. Бедняга Роберт Дайлинг! Он не интересуется, что стало с любовью его жизни Лаурой и с сыном, которого она ему родила. Он даже не знает, в каком столетии он живет. Да и вообще, беспочвенная ревность оскорбляет человека, вернее, двух — того, кто ревнует, и того, кого ревнуют. По-моему, так: или есть любовь — и тогда ревность просто нелепа; или нет любви и тогда ревность смешна. Знаю, знаю заранее все возражения „Ревнует, значит, любит“, „Шекспир был не дурак“, и все такое. Кстати, ревность Отелло не нелепа и тем более не смешна.
Она трагична, ибо этот доверчивый взрослый ребенок так легко обманут. Может, сам того неосознанно хотел? Но зачем? Довольно об этом…
По одной из программ телевидения передается „Петрушка“ Стравинского. Какое торжество, какое буйство красок, радости, хаотичного, но разумного движения! Проза, поэзия, музыка, по-моему, составляют первооснову человеческого духа. Да, и другие искусства тоже. Но эти главные. настоящую музыку, к тому же, не надо интерпретировать, „переводить“. Она, пожалуй, и есть самое древнее человеческое самовыражение. Наша нью-йоркская „Метрополитен Опера“ не такая уж плохая. Есть солисты мирового класса. Хотя до Большого им далеко. Когда я думаю о тебе, я слышу тончайшие и сложнейшие мелодии Моцарта.
Они появляются откуда-то очень издалека, звучат едва-едва слышно, ширятся, затопляют все и вся вокруг меня, меня самое, каждую клетку во мне. И вдруг смолкают. И почти без паузы громко вступают тамтамы. И снова Моцарт. И опять тамтамы. Я преклоняюсь пред твоим интеллектом, вобравшим в себя — сознательно и независимо от твоей воли и желания — все лучшее, что создала долгими тысячелетиями твоя древняя цивилизация. И я жажду твоей близости…
Как же тесно в человеке перемешано звериное и разумное.
Как часто даже очень сильной воли не хватает для победы разума. Я безумно устала от бесконечной борьбы этих двух начал.
Жажду возможности расслабиться, забыть обо всем. Пусть будет так: „Ты и я — и весь остальной мир“. Нам нет до него дела.
Созданный нами собственный наш мир огромнее всех видимых и невидимых миров. И наполненнее. И, конечно, разумнее и — следовательно — добрее.
У меня есть шкатулка из старинного серебра, мамин подарок. Я положила в нее девяносто даймов (десятицентовая монета). Это было в тот день, когда я получила от тебя письмо, что через три месяца ты, вероятно, приедешь. Вечером, когда кончается очередной день, я вынимаю из шкатулки очередной дайм. Уже осталось около тридцати, последняя треть. Я не говорила тебе о том, что в нашей семье с даймом связана фамильная легенда-быль. У моей прапрапрабабки было три претендента на руку и сердце. Объявились они на борту шхуны, когда Айлин — так ее звали — плыла из Англии в Новый Свет, намереваясь там попытать свою судьбу. Говорят, она была красавица, но круглая сирота. Она не знала, кому из трех отдать предпочтение, все они были молоды, отважны, хороши собой. И тогда Айлин предложила провести состязание: она подбросит дайм, единственную монету, которая у нее к тому времени оставалась, и тот из троих, кто первый попадет в нее из пистолета, тот и станет ее избранником. Бросили жребий. Выстрелил первый, промахнулся. Выстрелил второй — тоже промах. Выстрелил третий (его звали Ллойд) — на палубу шхуны упала половина дайма, пуля разрезала монету точнехонько пополам. Эту половинку я ношу на цепочке на шее, она передается у нас в роду от женщины к женщине. Мы, Парселы, считаем, что дайм приносит счастье.
Иногда, ты знаешь, я чувствую, как во мне играет кровь моей прапрапрабабки Айлин. И я тайно горжусь этим.
А теперь мне вновь хочется купаться. Прощай, любимый, бегу от тебя навстречу внезапно появившимся волнам. Хочу ветра, хочу бури, и свою шхуну, и свой дайм. И чтобы ты был моим Ллойдом. Ведь ты им будешь, я знаю!
Твоя Беата».
Глава 11
Ленивый уикэнд
Временами Джерри захватывало ощущение бесконечной, неизлечимой усталости. Чаще всего это случалось в конце дня.
«Одиночество в сумерки», — так он сам определял подобное состояние. Он вспоминал, что скоро ему уже будет шестьдесят пять; что он в жизни все видел, все испытал; что дочь и жена обеспечены так, как обеспечены в Америке немногие, скорее всего — единицы; и что они переживут его смерть без особого надрыва и, тем более, без какого-либо умственного или физического стресса: поплачут, повздыхают — и успокоятся. Да, в такие минуты он хотел уйти из жизни. Будучи человеком одаренным, разносторонним, глубоким, цепким умом он понимал, что его финансово-промышленная империя, созданная с таким титаническим трудом (теперь он мог трезво и как бы со стороны оценить все, им содеянное), со временем распадется. Не потому, что придется произвести раздел всего имущества между Беатрисой и Рейчел. И не потому даже, что нет наследника, которому можно и следовало бы завещать ключевые позиции в Деле. Джерри не верил в бесконечное продолжение одного рода, одного клана.
