О, черный день!
О, черная година!
«Раджан-старший»:
Нет-нет, она богов благодарила:
«Он жив! Он жив! Я ухожу с улыбкой».
«Раджан»:
Ты тоже дважды жизнь мне дал, отец.
Лет в семь, я помню, я тонул. Меня ты спас.
«Раджан-старший»:
Да, еле откачали. Везуч ты, сын.
Счастлив твой гороскоп…
В нем, между прочим, говорится,
Что чужестранка молодая
Тебе пошлет и горе, и страданья.
«Раджан»:
За те счастливые мгновенья,
Что пережил я с Беатрисой,
Отец, готов я муки ада
На веки вечные принять.
«Раджан-старший»:
Любовь! И вот мой сын готов
Забыть свое гнездо родное.
И даже Родину забыть.
«Раджан»:
Отец, но ты ведь сам сказал:
«Любовь — она всем миром движет!»
«Раджан-старший»:
Сказал. И повторить готов.
Но у нее, как мудрецы толкуют,
Есть господа и есть рабы.
Такое рабство поначалу,
Я знаю, сам любил когда-то,
Нам сладко, радостно, желанно.
Но вот приходит час похмелья
И жить не хочется на свете.
«Раджан»:
И, тем не менее, скажи
Хотел бы ты возврата «рабства»?
«Раджан-старший»:
Сын, сердце, грудь моя — сплошное пепелище.
Грез, замыслов, любви, страстей.
«Раджан»:
«Раджан-старший»:
Все же… да, хотел бы.
Но не рабом, а господином
Хотел бы быть в любви своей.
И не за ней бежать за океаны,
А чтоб она у ног моих лежала
Как верный пес!
«Раджан»:
«Раджан-старший»:
Печальная? Свободная, как птица
От путь, и клятв, и обязательств.
«Раджан»:
Такой свободы я не жажду.
«Раджан-старший»:
Я об одном, мой сын, мечтаю:
Тебя счастливым видеть дома.
И чтобы род наш древний жил,
Чтоб внуки старость украшали
Мою.
«Раджан»:
«Раджан-старший»:
Коль ты иных путей не видишь к счастью,
Я все готов принять, со всем смириться.
«Раджан»:
О боги добрые, я вас благодарю
За радости и горести земные.
За одоленье тяжких испытаний.
И за любовь к прекраснейшей из женщин!
«Раджан-старший»:
О боги, добрые, спасите
Его от рока гороскопа.
В пять тысяч лет ведь раз бывает,
Что звезды, дрогнув, вдруг слукавят.
И вместо черного проклятья
Шлют счастье.
Глава 18
Видения Дайлинга
Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь…
«Боже, какие ужасные кошмары преследуют меня. неужели это все было со мной когда-то? За что так жестоко караешь раба своего, Господи…».
Когда Роберт решил взять Лауру с собой в Штаты в отпуск, он полагал и вполне резонно — что в Вашингтоне ему не придется задержаться надолго. Отчет был подготовлен заранее. На решение текущих вопросов в ЮСИА и в Госдепартаменте уйдет не более одного-двух дней. А там — путешествие на автомобиле на Юг. Майами. Пляж. океан.
Особый интерес у руководства ЮСИА вызвало его предложение о необходимости всемерно раздувать в зарубежной американской пропаганде теорию «конвергенции» — о неуклонно сходящихся — а отнюдь не параллельных! — путях развития капитализма и социализма, которые на каком-то этапе их эволюции сольются в одну, единую формацию.
— Эта теория, — заявил Дайлинг на заседании Совета по контрпропаганде, — идейно разоружит значительную часть левых сил, деклассирует наименее стойких, парализует колеблющихся. естественно, если обе формации трансформируются и в конце концов абсорбируют друг друга, какой смысл бороться, страдать, приносить жертвы? Правда, здесь существует определенная опасность дезинформировать преданные нам умы, невольно подтолкнуть их на преднамеренное сползание влево. Однако шансы возникновения обратной реакции ничтожны и ее легко предотвратить, в худшем случае нейтрализовать.
В эти три дня Лаура много бродила одна по Вашингтону. По его паркам и музеям. осматривала памятники. Наблюдая за детьми, игравшими на набережной Потомака, зеленых лужайках, на тихих улочках Чеви Чейз или Силвер Спринг, она нет-нет да и прикладывала руку к тому месту, где уже билось в ней второе сердце. Сердце ее первенца. Дайлинга-младшего (она была уверена, что родит мальчика). И извечная радость женщины, готовящейся впервые стать матерью, мешала ей видеть нередкие косые брезгливые взгляды. Слышать отпускавшиеся по ее адресу за ее спиной — шипящие реплики:
— Ку-клукс-клан безмятежно спит, и цветные бестии удобно уселись на шее белых!..
Она долго стояла в одиночестве перед памятником Линкольну. Тихо молилась: «Большой отец! Линкольн-саб! Сделай так, чтобы я и мой сын были счастливы. Чтобы наш Роберт любил нас и был с нами. Сделай так, ради всего святого на свете, и я клянусь, больше никогда ни о чем не попрошу ни небеса, ни людей». Упав на колени, плакала. Плакала, улыбалась. Еле слышно повторяла вновь и вновь слова своей молитвы. линкольн как бы в раздумьи смотрел вдаль. По-хозяйски прочно сидел в кресле, крепко взявшись за поручни, молчал. Она и не ждал, что он заговорит, как иногда говорили каменные боги в индийских храмах. Просто плакала от счастья. И трепетно молилась Доброму Богу страны своего Роберта.
