– Тибурций, ты истинный герой!
– Но и этой надежде суждено было тут же разлететься в прах. В толпе шныряли мальчишки, а это народ удивительно изобретательный на всякие гадости. И вот мальчишки предложили расстреливать меня камнями. Предложение было встречено общим одобрением. Ррраз! Довольно большой кусок кирпича хлопнулся в дверь как раз около моего уха и разлетелся мелкими кусочками. В меня было пущено камней пять, и каждый раз я спасался только тем, что внимательно следил за полетом метательных снарядов и вовремя приседал или отшатывался в сторону. Вдруг я почувствовал, что сзади меня дверь отворяется, чья-то маленькая беленькая ручка просовывается, схватывает меня за фалду и втаскивает в полутемный коридорчик. Затем дверь быстро затворяется, и я слышу скрип задвигаемого тяжелого засова. «Идите за мной!» – говорит мне чей-то женский голос, который показался мне слаще звуков моего возлюбленного фагота.
– И наверное, не хрипел и не фальшивил так, как твой фагот!
– Я проследовал за своей спасительницей по короткому коридорчику, попал в небольшую переднюю, а оттуда – в славную светленькую комнатку, окно которой выходило во двор. Тут я принялся разглядывать незнакомку. Это была очаровательная девчонка с плутовскими черными глазенками. «Фрейлейн, – говорю я ей, – позвольте мне прежде всего сказать вам, что нахожу вас восхитительной. Затем от души благодарю вас за спасение, но совершенно не понимаю, ведь мы никогда не встречались. Что же заставило вас прийти мне на помощь?» Она и отвечает мне: «Я люблю таких молодцов, которые не боятся ничего и держатся до конца». – «Но ведь вы можете восстановить против себя весь квартал!» – «Ничуть не бывало: меня никто не тронет. Да вы не думайте, наши ребята вовсе не злы. Теперь они, наверное, первые же шутят над всем происшедшим». Она усадила меня, достала из шкафчика бутылку очень недурного вина и принялась угощать меня. Мы с нею честь честью выпили. Потом я объяснился ей в любви, а потом… потом…
– Гм! Понимаю!
– Я провел у нее часа два-три в эмпиреях блаженства, потом повел ее в кабачок «Золотой олень», там мы угостились с ней как следует, потанцевали и вернулись опять-таки к ней. Только под самое утро я вернулся домой. На прощанье девчонка совсем очаровала меня. Я хотел предложить ей денег «за беспокойство», но она и рассердилась, и рассмеялась. Она сказала мне, что если бы захотела брать деньги с тех, кого одаривает своей милостью, то у нее могли бы быть сотни тысяч, что я даже и представить себе не могу, кто время от времени бывает у нее. При этом она добавила, что я дерзкий мальчишка, раз осмелился предложить ей деньги, и она должна выдрать меня за уши. Она выдрала меня за ухо, я расцеловал ее, и мы расстались в добром согласии. Только возвращаясь домой, я вспомнил, что ты просил меня зайти к тебе, и меня помучила-таки совесть: ведь уж, наверное, дело было важное, так как ты по пустякам не станешь звать товарища. И я решил сегодня зайти к тебе, объяснить, в чем дело, и повиниться.
– Полно, милый Вестмайер! Я, конечно, очень рад видеть тебя, и твой рассказ от души позабавил меня, но ты совершенно напрасно побеспокоился. Я и сам понял, что раз ты не пришел, значит, приключилось что-нибудь из ряда вон выходящее.
– Ну, слушай дальше!
– Как? Было еще и «дальше»?
– А вот послушай! Когда я вышел сегодня из дома, чтобы идти к тебе, то подумал, что нашему брату не подобает даром пользоваться любовью женщины, да еще такой прелестной, как моя вчерашняя. Денег она не взяла и не возьмет, и за это я еще больше уважаю ее, но я должен сделать ей какой-нибудь хороший подарок. И вот я зашел к ювелиру, купил ей хорошенькие сережки и решил зайти к ней, чтобы отдать да, кстати, условиться насчет дальнейшего.
– И ты не побоялся опять идти туда?
– Э, милый мой, раз вопрос идет о хорошенькой женщине, то слово «бояться» следует выкинуть из своего обиходного словаря. Впрочем, до ее дома я дошел совершенно мирно: никто не обратил на меня внимания. Подхожу к двери, толкаю ее – дверь растворяется. Иду знакомым коридорчиком, вхожу в переднюю и только собираюсь постучаться в дверь моей красавицы, как эта дверь раскрывается сама и на пороге показывается какой-то мужчина. Увидав меня, он отскочил назад и отвернулся. Гляжу: моя красавица обретается в самом очаровательном дезабилье. Увидав меня, она покраснела и кричит: «Что вам угодно? Зачем вы сюда пришли?», а сама делает мне умоляющие знаки. Я понял, что перед этим мужчиной нельзя выдавать вчерашнее, и сказал: «Бога ради простите меня, сударыня, я ошибся дверью», – и ушел. Но знаешь, что самое удивительное в этой истории: господин, который был у нее и отвернулся при моем появлении, как две капли воды похож на… страшно сказать!.. на нашего императора Иосифа!
– А скажи, как зовут твою красавицу? – спросил Лахнер под влиянием внезапно скользнувшего в нем подозрения относительно истины.
– Ее зовут Лизхен.
– Лизхен? Ну, в таком случае, друг Вестмайер, это и был сам император Иосиф собственной персоной!
– Что ты говоришь! Да это совершенно невозможно! Наш Иосиф и вообще-то святоша, а тем более не станет же он пускаться на сомнительные приключения!
Лахнер рассказал Вестмайеру все, что узнал об истории Иосифа и Лизхен от болтливого парикмахера.
– Может ли это быть? – удивленно воскликнул Вестмайер. – Но ведь это просто анекдот!
– Да, и довольно пикантный. Не всякому удается наставить рожки самому императору. Восхитительный анекдот!
Если бы только могли они знать, какую роль суждено будет сыграть в их жизни этому анекдоту!
– Но я все-таки не понимаю, – заговорил снова Вестмайер, – значит, она знала, что ее посещает сам император? Ведь ты говоришь, что Иосифу пришлось открыть свое инкогнито комиссару?
– Ну да! Как же иначе объяснить ее слова, которые ты мне только что передавал: «Если бы ты мог себе представить, кто у меня бывает!»?
– Да, да, она еще прибавила, что возьмет деньги только от того, кому сможет быть верна, а теперь, пока она молода, она хочет жить минутным капризом, не заботясь о таких пустяках, как верность.
– И она доказала это!
– Но как же при таких обстоятельствах император поддерживает с ней отношения? И почему он не выберет себе более подходящей особы из своего круга?
– Помнишь, что нам рассказывал Шлеефельд в пороховой башне?
– Да, да. Он еще предлагал полюбоваться на Каролину Оффенхейцер!
– Ну вот, значит, и вообще у нашего императора вкус демократический. Кроме того, это объясняется очень легко и просто. Мария-Терезия так заботится о нравственности, что всякая любовная интрижка сына, способная дойти до ее сведения, – а это непременно произошло бы, если бы объектом страсти императора оказалась какая-нибудь придворная дама, – поразила бы ее до глубины души. Кроме того, сам император не доверяет красавицам своего круга. Помнишь, Шлеефельд рассказывал, как графиня Пигницер поймала его в критический момент и как она за минуту увлечения потребовала себе табачный откуп? Ну вот! А твоя Лизетта – образец бескорыстия, и это-то и привязывает к ней императора.
