Ближе к утру из подвала вывели первых пятнадцать человек из числа профессуры и инженеров. Через несколько минут раздались выстрелы. Женщины, оставшиеся в подвале, заплакали.
Пришли за второй партией на расстрел.
– Матросня, выходи! – скомандовал лупоглазый чекист с револьвером на изготовку.
– Э-эх, я-аблочко-о, куда ты ко-отишься, в Губчека попадешь – не воро-отишься… – с надрывом запел кто-то из матросов в драном тельнике.
– Замолчать! – прикрикнул на него чекист.
– Да пошел ты!.. – огрызнулся матрос.
– Не-е, это сейчас ты у меня пойдешь, щас лично тебя шлепну!
Матросов увели. Через пару минут раздался выстрел – это, верно, выполнил свое обещание лупоглазый чекист. Потом раздался залп…
– Выходи следующие!
– Прости, брат, что втянул тебя, – прошептал Юрий, когда их выводили из подвала.
– И ты меня прости, – ответил Иван. – За все!
Прошли небольшой перелесок и вышли на круглую поляну, окруженную цепью солдат с винтовками. На краю поляны в песчаном месте недалеко от изгиба речки Лубьи была вырыта огромная яма, из которой доносились стоны раненых.
– Помогите, помогите, ради бога! – услышал Иван хриплый голос. – Помогите…
– Да угомоните вы его! – приказал небольшого роста чернявый сухонький человек, бывший здесь, видимо, старшим.
Лупоглазый чекист быстро подбежал к яме и прицелился. Хлопнул выстрел, и голос стих.
– Сволочи! – громко произнес Иван.
Их подвели к краю ямы. Ольга схватила Ивана за руку и прошептала:
– Не бойся, Ванюша, скоро все пройдет…
Иван невольно сглотнул подступивший к горлу ком, даже здесь, у края ямы, Ольга оставалась для него старшей сестрой. К нему повернулся Юрий. Посмотрел виновато и прощально.
– Ничего, брат, ничего… – кивнул ему Иван.
Шеренга солдат вскинули ружья.
– Пли! – скомандовал лупоглазый.
– Ох! – простонала Ольга, увлекая за собой Ивана. Они так и легли рядком, держась за руки.
Лупоглазый чекист подошел к яме, стал высматривать раненых. Иван прикрыл глаза, стараясь не дышать. Его ранили в руку: пуля задела мягкие ткани и вышла наружу. На фронте о таком говорили: «Слегка царапнуло».
Раздался выстрел. Потом еще один. Это лупоглазый чекист добивал раненых. Потом все затихло…
– Давай последних! – послышалась команда.
Привели последнюю партию арестованных. Поставили у ямы, более чем наполовину заполненной расстрелянными людьми. С последними, как показалось Ивану, почему-то замешкались.
– Поэт Гумилев, выйти из строя! – выкрикнул чернявый.
Иван чуть приоткрыл веки. Гумилев вышел и закурил папиросу.
– Отойдите в сторону! – приказал ему чекист.
– А они? – обернулся в сторону шеренги Гумилев.
– Отойдите, не валяйте дурака! – раздраженно прикрикнул тот на него.
Какое-то время стояла тишина. А потом Иван услышал голос Гумилева, вернувшегося на свое место в шеренге:
– Здесь нет поэта Гумилева. Здесь есть офицер Гумилев.
– Ну, как знаете, ваше благородие!
После залпа прямо на Ивана упала женщина. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас. Изо рта текла струйка крови, капающая Ивану на щеку и шею.
Потом все было как в тумане: кусок неба, исчезнувший после того, как яму закопали, холодеющие пальцы Ольги, вцепившиеся в его ладонь, чужая кровь на щеке и шее.
Он лежал, пока дышалось. Лежал, когда стало недоставать воздуха. Дал себе еще час, считая в уме секунды и минуты, после чего высвободил свою ладонь из застывших пальцев Ольги, немного сдвинул с себя труп женщины, насколько это оказалось возможным, и стал раскапываться…
Трудно сказать, сколько времени у него на это ушло, но вот наконец он почувствовал струю свежего воздуха, от которого закружилась голова, а далее увидел яркую звезду на небе.
Иван выбрался из ямы и огляделся. На поляне никого не было. Видимо, караул, который был выставлен чекистами, чтобы никто до ночи не подходил к яме-могиле, уже сняли.
Иван подошел к сосенке, присел и долго не мог надышаться воздухом. Кровь из раны уже не текла, запеклась. Он стянул гимнастерку, вырвал лоскут из подола рубахи и наложил на рану повязку.
В голове не было никаких мыслей, кроме одной: отомстить за Ольгу и Юрия. Как он это будет делать, Иван не решил, но то, что целью жизни его станет месть, – знал точно. А что еще ему оставалось?
А потом он пошел обратно по той же дороге, по которой их сюда везли. Еще затемно добрался до своей бывшей квартиры. Постучал. Долго не открывали. Постучал еще, настойчиво, громко.
– Кто? – наконец глухо раздалось из-за двери.
– Домовой комитет, – жестко произнес Иван.
– Зачем?
– Открывайте! – тоном, не терпящим возражений, гаркнул в дверь Голенищев-Кутузов, вспомнив слова домкомовцев, которые они говорили Ольге. – К нам поступили сведения, что вы у себя принимаете посторонних людей. Я, как председатель домкома, обязан проверить этот сигнал.
– Никого посторонних у нас нет, – ответили из-за двери.
– Открывайте немедленно, иначе мы будем вынуждены войти силой! – пнул он по двери носком сапога.
Через несколько мгновений дверь приоткрылась. Иван дернул дверь на себя, втолкнул в комнату мужичонку в подштанниках и прошел к оконной стене. Нагнулся, нашел заветный кирпич, ударил по нему кулаком. Мужичонка во все глаза смотрел на него. Хотел было спросить, что тот делает, но раздумал и промолчал. Уж больно грозен был ночной гость, представившийся председателем домового комитета. А Иван сунул ладонь в проем и вытащил документы и деньги, завернутые в тряпицу. У самого выхода обернулся:
– Скажешь кому – убью! – и вышел из квартиры, дверь которой мгновенно закрылась с двойным поворотом ключа. Спускаясь по лестнице, развернул тряпицу, достал документы и деньги. Метрику и деньги положил в один карман, паспортную и трудовую книжки – в другой. Теперь он снова был Петром Степановичем Головановым, мещанином города Великие Луки и разъездным торговым агентом.
Отчего-то вспомнился стих, что прочитал в подвале поручик Зинин, когда они с офицерами начали готовиться к побегу:
И умру я не на постели,
при нотариусе и враче,
а в какой-нибудь дикой щели,
утонувшей в густом плюще.
А геройский все-таки мужик, этот Гумилев. «Здесь нет поэта Гумилева. Здесь есть офицер Гумилев». Надо будет запомнить. И рассказать при случае людям, как погиб поэт и офицер Николай Гумилев. Чтобы помнили…
Иван вдруг поймал себя на том, что идет к вокзалу. Ноги сами несли его прочь из этого города, в котором ему уже не было места. Значит, так тому и быть…
