– Здесь все силы ихние указаны, и номера полков, и кто командует. Да что в подкрепление ожидают, – сказал он. – Токмо как ты доставишь-то? Гляди – загребут, обыщут.
– Теперя это моя забота. Молись за меня. Даст Господь, еще свидимся.
Утром Татьяна простилась с радушной Глафирой Федотовной и, взяв за руки ребятишек, пошла к воротам. Сначала было все благополучно. Из самого Полоцка выбрались спокойно. Но у заставы заступил дорогу патрульный.
– On ne passe pas, – сказал француз. – Нелься ходить.
– Ой, да я в деревню иду с ребятишками, тут есть нечего.
– Нелься ходить! – повторил патрульный.
Татьяну с мальчиками завели в помещение при заставе. Долго держали в тесной комнате, пока не пришел офицер, говоривший по-русски.
– Куда идьёшь? Деревень? Врошь! Зачем бил в Полотск? – закричал офицер со смуглым горбоносым лицом, с острыми усами стрелками. От злости стукнул шпагой об пол. – Буду пытать! Больно! Больно пытать!
– Здесь все у меня от болезни кончились, и мать, и отец, и тетка… – жалобно запричитала Татьяна. – Нужно детей в деревню отвести. Тут есть нечего. Отпустите, правду сказываю… Ей-богу, правду…
– Не верю тебье! – рявкнул офицер и приказал обыскать женщину.
Подскочили два дюжих солдата, сорвали с нее одежду. Татьяна осталась в одной рубахе, закрыв лицо руками. Мальчики Бориска и Ванятка со страху прижались друг к другу. Забились в угол и не подавали голоса. О них забыли.
– О, ты есть шарман, – развязно сказал офицер. – La femme ce chafrmant. N’est ce pas? Ce jolie femme…
[18] – Солдаты захохотали, офицер похотливо ухмылялся. – Иди ко мне близко.
– Нет, нет не надо… – заплакала совершенно беспомощно и жалко Татьяна. – Отпустите… Ваше благородие, отпустите…
Пока солдаты перетряхивали ее одежду, она искоса тревожно поглядывала на Бориску с Ваняткой.
– Ничего нет? – спросил почему-то по-русски офицер. – Qu’est ce gue c’est?
[19]
За окном послышался какой-то подозрительный шум, потом выстрел.
– Qu’est ce gue c’est? Что это? – сразу побледнев, опять спросил офицер.
Раздался истошный вопль «касак! касак!». Офицер обнажил саблю и вместе с солдатами выскочил за дверь. Снова грохнули выстрелы, послышался конский топот. Чей-то вопль, стоны, торопливая перестрелка.
Татьяна быстро оделась и, взяв детей за руки, вышла из караульной. Представшее перед ней зрелище сразу дало ей надежду на спасение.
Только что допрашивающий ее офицер лежал, мертво распластавшись. На месте его правого глаза зияло отверстие, из которого вытекала струйка крови. Рядом корчился от боли солдат, осматривавший ее одежду. Другой, держась руками за живот, сидел у стены дома. На дороге валялось еще несколько трупов. Из города, бренча оружием, бежали французы.
Татьяна сразу бросилась в росшие поблизости кусты, увлекая с собой Бориску и Ванятку. Увидела узкую дорожку, припустилась по ней, не оглядываясь. Достигнув леса, она остановилась, чтобы перевести дух.
Вдруг сразу с двух сторон из ельника выехали два всадника в синих чекменях, перепоясанных ремнем с кривой саблей. На головах у них были бараньи шапки с красными шлыками, в руках длинные пики, за плечом ружья.
– Куды тя несет, чумная? – пробасил один из всадников с густой бородой. – Француз кругом. Детей хоть пожалела бы, коль самой жизни не жаль.
– Ой, наши! – всплеснула руками Татьяна, слезы радости брызнули из глаз.
– А на кой хрен нам быть чужими, когда тут эдакие молодки с детишками гуляют, – засмеялся молодой, безбородый с подкрученными усами.
«Казаки», – сообразила Татьяна, а вслух сказала:
– Не вы ли только что шум на городской заставе учинили?
– А тебе до энтова какое дело? Ну, мы!
Татьяна низко поклонилась и вымолвила:
– Ой, спасибо, родненькие! Вы же меня от надругательства да от смерти спасли… Пытать меня собирались, изверги.
– Это как же? Разве есть закон с бабами да с малыми воевать?
– У энтих нехристей, видать, законы, как на живодерне, – вмешался в разговор молодой казак и хотел было продолжить свое рассуждение. Но тут из леса выехала большая группа верховых и окружила Татьяну с детьми.
– Вот, господин есаул, баба с ребятишками из города сбегла, из самого Полоцка.
– Как же ей такое удалось-то?
– Выходит, что мы малость подсобили. Наскок на заставу сделали, да с десяток французов там положили.
– Ну что ж, иди, милая, с Богом, куды тебе надо, – произнес есаул, нарядный, с седоватым чубом и большими усами.
– Надобно мне в ваш главный штаб к генералу, а зачем – только ему одному могу открыться. Его превосходительству Властову.
– Эк, замахнулась! – произнес есаул и, прикинув что-то в уме, спросил: – А откуда тебе известна фамилия начальника арьергарда?
– Сорока на хвосте принесла. Сказываю, нужон он мне. А не веришь, сам проводи к генералу.
В небольшой избушке, где находился штаб, было тесно от офицеров. У дверей стоял часовой. К величайшему удивлению есаула, лишь только он доложил о Татьяне, генерал вскричал: «Где она?» Есаул ввел женщину в комнату.
– Вот радость-то какая, а я уже, грешным делом, и в живых тебя на чаял видеть. Хотел нового разведчика в Полоцк посылать. И молодчики твои, слава Богу, живы и здоровы. Ну, как дела-то, сведения получила?
Татьяна подозвала Бориску, сняла с него шапчонку. Вскрыла донце и вынула из-под подкладки заветный список от Еремея Пастухова.
– Прав оказался капитан Рябинин, что тебя рекомендовал. В сей бумаге сотни жизней сбереженных российских воинов. Ну а на плане сможешь показать, где у французов батареи поставлены?
– Почему же не показать? Вот Двина, вот Полота-река, что в Двину течет, вот Спасский монастырь, вот замок, а там – Петербургский тракт. Тут у них редут большой, восемь пушек, здесь тоже редут с четырьмя пушками. На витебском тракте насыпи сделаны, стоят за насыпями четыре орудия…
– Ай, молодец, Танюша, цены тебе нет! – восхитился генерал. – Как фамилия-то твоя?
– Кузнецова.
– Ну, славная разведчица Татьяна Кузнецова, говори, что еще знаешь.
И Татьяна рассказала про все, что видела в Полоцке.
Глава четвертая. Бой за Смоленск
I
Впоследствии в своих записках Александр Никитич Сеславин напишет: «С первого шага отступления нашей армии близорукие требовали генерального сражения
[20]. Барклай был непреклонен. Армия возроптала, главнокомандующий подвергнут был ежедневным насмешкам и ругательствам, а у двора – клевете. Как гранитная скала с презрением смотрит на ярость волн, разбивающихся о подошву ее, так и Барклай, презирая незаслуженный им ропот, был непоколебим».
