– Мы и дворянство и титул купим!.. Но чего нельзя купить ни за какие деньги, то у вас есть…
– Что?.. У меня ничего нет… – вскрикнул артист, все еще боясь рокового недоразумения…
– Молодость, красота и искусство! – нежно произнесла княжна, наклоняясь над ним…
Молодой человек, в порыве увлечения, обнял миниатюрный стан красавицы, привлек к себе ее лицо и хотел поцеловать.
Княжна быстро отшатнулась:
– Нет! Нет… Этого никогда… Пока я не буду вашей женой, я не могу позволить целовать себя… Это не обычай… у нас.
Он выпустил ее из рук и восторженно воскликнул:
– Моей женой! Скажите слово, и вы будете ею завтра. Сегодня… Сейчас…
– Да… Но наша свадьба – мудреное дело.
– Отчего?
– Мы в чужом краю… Здесь, в этом городе, есть могущественный человек, который может, если захочет, погубить нас обоих, уничтожить. Он всевластен столько же, сколько жесток.
– Князь?
– Конечно. Кто же?.. Неужели вы не догадались? И неужели вы не знаете его? Он на все способен.
– Что же делать… Уезжать. Скорее… Или вместе, или врозь в разные стороны. И съехаться опять на границе, там, у Каспийского моря.
– Да. Но прежде всего мы должны все-таки здесь же обвенчаться по обряду вашей религии, так как ваших церквей нигде нет, кроме Петербурга, ни в России, ни в Персии. А по обряду моей веры меня мой духовник обвенчает беспрекословно всегда и везде.
И княжна объяснила Шмитгофу, что он не может ехать за ней, не будучи с ней обвенчан заранее.
– Ступайте к пастору и переговорите с ним. Но главное – тайна! Иначе мы наживем много хлопот с князем. Он упрямец и бессердечный человек…
Княжна долго и подробно объясняла, как надо поступить, чтобы брак совершился втайне и обошелся без несчастия.
Перетолковав обо всем, заговорившись далеко за полночь, они наконец расстались.
Шмитгоф вышел от княжны опьяненный от счастья… Ему не верилось.
Вернувшись домой, он всю остальную ночь просидел, не раздеваясь и сумасшествуя… Два раза доставал он свою скрипку и начинал страстно целовать ее. И глаза его были влажны: в них стояли слезы упоения.
X
Княжна Эмете была права, говоря, что ее брак – дело мудреное.
На другой день Шмитгоф отправился к своему пастору и объяснил ему все дело. Старик священник, расспросив все, объявил, что постановления церкви не дозволяют ему венчать магометанку с христианином и что княжна необходимо должна прежде креститься… Музыкант был поражен открытием, но понял, что священник прав. Когда он вернулся к княжне с ответом пастора, она призадумалась и была, видимо, поражена.
– Я не знаю, что делать! – произнесла она наконец. – Надо подумать…
– Надо креститься в мою веру, – сказал он робко и нерешительно.
– Никогда! – промолвила княжна.
– Другого исхода нет…
– Переходите в мою… – как вызов бросила она эти слова, упорно глядя в лицо его и будто говоря глазами: «Будешь ты способен на такую низость или нет?»
– Я вас люблю… Страстно… безумно… – начал молодой человек.
– Но веры для меня своей не покинете…
– Нет! – прошептал через силу артист, будто боясь этих слов.
– За такие чувства я вас и полюбила! Да… Каждый из нас останется в своей религии… Поезжайте к вашему пастору и скажите, что за наше венчание он получит десять тысяч! Не согласится – обещайте двадцать и более. Другого средства нет.
Шмитгоф через час уже был снова у пастора, но не застал его дома… Вечером он опять отправился и тоже не застал, но заезжавший домой священник просил его через лакея приехать наутро.
Утром все уладилось… Деньги, т. е. целое состояние, соблазнили, видно, старика. Он согласился венчать за двадцать пять тысяч, но с двумя условиями. Первое: уплата денег перед венчанием, и второе: обязательство соблюсти полную тайну со стороны венчающихся.
Последнее условие было не только выполнимое, но даже необходимое самим жениху с невестой из боязни мести князя.
Шмитгоф имел, однако, неосторожность рассказать тотчас пастору, насколько им самим нужна тайна из-за князя Потемкина, и старик, старожил Петербурга, призадумался…
– Может вместо вас достаться мне… когда вы будете далеко, вне его власти.
Шмитгоф понемногу уверил, однако, старика, что князь и не узнает, что он и Эмете были обвенчаны, так как они тотчас уедут в Персию.
Пастор смущался и колебался, но, однако, согласился окончательно.
И в то же утро Шмитгоф обрадовал невесту согласием священника… Она же объявила ему, что переговорила уже с Абдурахимом, который очень обрадовался ее сообщению, так как не любит Гассана.
На следующий день пастор неожиданно прислал за Шмитгофом, прося к себе по важному делу. Артист, чуя беду, поскакал и с первых же слов старика пришел в отчаяние.
Пастор объяснил, что посвятил предыдущий день на расспросы в городе, и, узнав много нового, отказывался наотрез. Ему рассказали все… Друзья из русских объяснили ему, что с князем шутить нельзя, хотя бы и иностранцу… А тем более и легче можно себя погубить, – прибавил пастор от себя, – что и деяние будет противное законам церкви. Если б княжна была христианкой, то он еще решился бы и в случае преследований со стороны Потемкина уехал бы на родину, где мог бы поселиться. Но совершать незаконное деяние в таких обстоятельствах немыслимо.
– Меня отрешат, лишат сана и сошлют, – сказал он. – Если же она крестится, то я буду прав пред моим духовным начальством и могу жить на родине.
Шмитгоф вернулся к невесте и объявил ей новость… Княжна долго молчала, закрыв лицо руками.
Вечером, когда уезжавший Шмитгоф снова был у нее, она встретила его словами:
– Поезжайте завтра – скажите пастору, что я крещусь… Перехожу в вашу веру…
Шмитгоф вскрикнул…
– Да. Я люблю вас, другого исхода нет. Но пусть все это будет в один день, зараз. Это мое условие непременное. Я надеюсь, что теперь он может согласиться.
На другое утро Шмитгоф снова поехал к пастору и сиял от счастия, но приехал к княжне вне себя от отчаяния. Пастор все-таки наотрез отказывался.
– Отчего? – воскликнула княжна.
– Боится. Он опять собирал по городу всякие слухи. Все уверяли его, что князь настолько влюблен в вас, что в его гневе и мщении не будет предела жестокости… Пастор согласится только в том случае, если будет разрешение императрицы.
– Он безумный! Разве я могу? Разве это условие?.. Через кого же мы будем просить царицу… Да наконец… Это невозможно…
И они просидели целый час в унынии.
