Степь эта словно море разверзлось кругом, но черное, недвижимое, мертвое. Не то море, что лазурью и всеми радужными цветами отливает, встречая и провожая солнце, что журчит и поет, покрытое золотыми парусами, или порой, озлобясь, стонет и грозно ревет, будто борется с врагом, с невидимкой вихрем. Но, истратив весь порыв гнева, понемногу стихает, смотрится вновь в ясные небеса, а в нем сверкают, будто родясь в глубине, алмазные звезды.
Здесь, в этом черном и недвижном просторе, нет ни тиши, ни злобы – нет жизни.
В теплый октябрьский день, в этой степи, в окрестностях столицы Ясс, летели вскачь три экипажа, в шесть лошадей каждый. Вокруг передней открытой коляски неслось трое всадников конвойных.
В коляске, полулежа, бессильно опустив голову на широкую грудь и устремив тусклый взор в окрестную ширь и голь, бестрепетную и немую, сидел князь Таврический. Около него была его племянница… И ее взор тоже грустно блуждал по голой степи, будто искал чего-то…
Князь упрямо решился на отчаянный шаг, безрассудный, ребячески капризный и, быть может, гибельный…
Уехав из Галаца тотчас после похорон принца Карла, он весь сентябрь месяц прожил в Яссах. И все время был в том же состоянии апатии… Изредка он сбрасывал с себя невидимое тяжелое иго безотрадных помыслов, боязни телесной слабости… Он принимался за работу, переписывался с царицей и со всей Европой, надеялся вновь на все… Надеялся разрушить козни Зубова, прелиминарии мира с Портой, интриги Австрии и Англии… Все с маху вырвать с корнем и отбросить прочь!.. Все!! От Зубова и трактата – до боли в груди и пояснице…
Но этот подъем духа и тела – был обман… Так бывает подчас, вспыхивает ярко, порывом угасающее пламя и, блеснув могуче, сверкнув далеко кругом, упадет вновь и бессильно, будто мучительно ложится и стелется по земле…
После порывов работать и надеяться, после попыток схватиться с невидимым подступающим врагом и побороть его князь детски, бессильно уступал, сраженный и умственно и телесно.
– Нет… Рано еще мне… Я не все свершил! – восклицал в нем голос. – Подымись, богатырь!.. Схватись! Потягайся! Еще чья возьмет!..
Но скоро страдным тоном отзывалась в нем эта борьба.
– Нет, не совладаешь… Конец!
С первого же дня октября месяца князь почувствовал себя совсем плохо… и в первый раз сказал вслух:
– Я умираю… Да! Я чую ее… Смерть…
И 5 октября князь вдруг решил, как прихотливый ребенок, покинуть Яссы и ехать в отечество.
Напрасно уговаривала его Браницкая и все близкие остаться спокойно в постели и лечиться.
– Нет. Я умираю. Хочу умереть в моем Николаеве, а не здесь, в чужой земле.
И слабый, едва двигающий членами, едва держащий голову на плечах, сел в коляску…
И три экипажа понеслись в карьер по степи молдавской…
Прошло часа два… Князь изредка заговаривал, обращаясь к племяннице, и произносил отрывисто, но отчетливо и сильным голосом, то, что скользило будто чрез его темнеющий и воспаленный мозг. Это были отрывки воспоминаний и намерений, или порыв веры, или приступ боязни, или простые, но сердечные и последние заботы об остающихся на земле.
Вместе с тем князь вслух считал верстовые столбы… И вдруг однажды произнес резко:
– Тридцать восьмой…
– Нет, дядюшка, еще только тридцать верст отъехали…
– Далеко… Далеко до родной земли… А вот гляди – моя Таврида… Я вижу. Я лучше теперь вижу…
Графиня Браницкая тревожно поглядела на дядю… Если это бред, то как же скакать несколько верст до Николаева! Не лучше ли вернуться скорее назад в Яссы?
Через полчаса князь начал видимо волноваться, тосковать, шевелиться и встряхиваться своим грузным телом.
– Ну вот… Вот…
Наконец он вдруг вскрикнул:
– Стой…
Все три экипажа остановились… Люди обступили коляску.
– Пустите… Здесь отдохну…
Он вышел, с трудом поддерживаемый рослым гусаром и своим лакеем Дмитрием. Маленький чиновник Павел Саркизов взял плащ из коляски.
Князь отошел немного в сторону от дороги, к верстовому столбу с цифрой 38. Плащ разостлали на земле, и он, с помощью людей, опустился и лег на спину.
Браницкая села около него.
– Вам хуже… Надо ехать назад… Отдохните, и вернемтесь…
Князь не отвечал… Глаза его упорно и пристально смотрели вперед, будто силились разглядеть что-то…
Люди столпились невдалеке, между князем и экипажами… Только молодой чиновник стоял близ лежащего.
Прошло с полчаса среди полной тишины.
– Скажи царице, – заговорил князь тихо. – Благодарю… за все… Любил… одну… Никого не любил… Все всё равно… Тебя… Да…
«Убирается!» – грустно, со слезами на глазах подумал Саркизов.
– Скажи ей… Надо… Чрез сто лет – всё равно… Лучше она – Великая. Босфор будет… Я хотел… Все можно… Все! Захоти и все… захоти и все…
Он двинулся резко, почти дернулся, и взор его еще пытливее стал будто приглядываться к подходящему… И он вдруг выговорил сильно:
– Да… Да… Иду…
Прошло полчаса… Все стояли недвижно. Никто не шевельнулся. Никто не хотел поверить.
Браницкая присмотрелась к лежащему, тронула его рукой и зарыдала…
Чрез час один из экипажей поскакал в Яссы…
Браницкая уже сидела в отпряженной среди дороги карете…
Люди, офицеры и солдаты стояли кучкой у пустой коляски и уныло, односложно, даже боязливо перешептывались.
Скоро опустилась на все темная и тихая мгла.
А на краю дороги, близ одинокого верстового столба, на земле, среди разостланного плаща лежало тело «великолепного князя Тавриды».
Около него стоял недвижно солдат-запорожец, поставленный на часах… А у края плаща сидело в траве маленькое существо… понурившись, съежившись, и думало…
«Да… Вот… Велик был… А что осталось… Меньше меня…»
Среди ночи запорожца сменил высокий гусар… Он пригляделся к покойнику и вымолвил:
– Павел Григорьевич!
– Ну… – отозвался юноша-чиновник.
– Нехорошо… Глаза не закрыли… Что ж это они – никто… Надо закрыть…
– Да…
– Я закрою…
Гусар присел на корточки около тела и толстыми, неуклюжими пальцами старался опустить веки на глаза… Но застывшие веки вновь подымались.
– Пусти! – выговорила уныло маленькая фигурка. – Я закрою…
– Ничего не поделаете… Надо вот…
Он полез в карман и, достав два больших медяка, закрыл по очереди каждое веко – и накрыл монетами…
– Это завсегда надо кому… вовремя взяться… – сказал гусар. – Покуда теплый…
