В одну минуту он собрался было садиться в экипаж и уезжать, но вдруг ему пришла ребяческая фантазия поглядеть внутрь этого дома через низенькие окна.
Калиостро приблизился к домику и глянул в крайнее окно. За столом сидела чрезвычайно красивая молодая девушка и нервно, быстро писала. Все лицо ее было в слезах.
В горницу входили и выходили беспрестанно несколько человек: одна очень молоденькая девушка, пожилой полненький господин, молодой офицер и еще две горничные.
«Вероятно, покончил с собой и лежит в гробу», – подумал кудесник и, вернувшись к карете, велел ехать домой. Ему было жаль этого погибшего незнакомца. А между тем девушка, поразившая Калиостро своей красивой головкой, которую он видел у стола за письмом и всю в слезах, была, конечно, не кто иная, как пылкая и прихотливая Эли д'Оливас.
Когда она узнала об ужасной участи своего возлюбленного, она лишилась чувств и упала, как мертвая, на пол. Ей сказали, что раненый Алексей при последнем издыхании или, вернее, уже умер. Придя в себя, Эли не зарыдала, ни слезинки не было в ее глазах. Она только была бледна и неподвижна, как мраморная статуя. Несколько минут молча не спускала она глаз с тетки, которая хлопотала около нее и умоляла успокоиться, раздеться, лечь в постель и напиться какого-то домашнего зелья в ожидании доктора.
Эли согласилась, сказала «да!», но прибавила решительно: «С условием, если вы тотчас сами поедете за этим доктором».
Ангустиас беспрекословно оделась и выехала из дому, а вслед за нею Эли разогнала всех людей по своим поручениям в городе. Дом опустел…
Тогда девушка судорожными движениями оделась тоже и быстро вышла из дому, едва сознавая, что она делает. На улице она наняла первый попавшийся ей фиакр и приказала скакать к казармам полка «Крават». Червонец, брошенный вознице в руку, так на него подействовал, что он погнал лошадь во весь опор через весь Париж и скоро был в Марэ.
Эли не знала, где квартира Алексея, но первый же встречный солдат на ее вопрос указал ей домик капрала-чужеземца, назвав его le caporal Noréche…
Войдя в квартиру, Эли бросилась на шею к Лизе, и обе зарыдали обнимаясь…
– Надежды нет? – спросила Эли.
– Не знаю… Нет… Если Господь сжалится… Не знаем… Вот доктор…
– Ça va mal, mes enfants…
[9] Дурно… Но не надо отчаиваться…
Доктор был убежден, что раненный опасно и глубоко в шею молодой человек скончается к ночи, но не решился сказать этого двум таким юным существам. Для очистки совести и чтобы прекратить глухие рыдания девушек, доктор стал объяснять обеим, как ухаживать за раненым и делать бинты и наблюдать за сделанной им перевязкой.
Эли стала просить позволения тотчас войти к больному, но доктор, отчасти узнав, а отчасти догадавшись, какое важное значение имела для раненого эта явившаяся вдруг красавица, решительно воспротивился ее желанию.
– Это свидание с вами сейчас может его убить на месте! – сказал он. – От волнения и тревоги хлынет опять кровь, и никакие перевязки не спасут! – восклицал он. – Если вы хотите убить его – идите. Завтра утром я вас допущу. А эту ночь помогайте здесь, оставьте сестру одну у постели.
Эли поневоле согласилась, но слова доктора «завтра утром» впервые заставили девушку одуматься, как бы сознательно оглянуться и спросить себя: «Что она намерена делать?»
«Конечно, оставаться здесь около него с его сестрой на всю ночь!» – решила она мысленно и бесповоротно.
Она села к столу, написала несколько строк и тотчас послала эту записку к своей тетке. Она объяснила свой поступок и свое намерение остаться в квартире возлюбленного до его выздоровления или его смерти.
Эли писала опекунше в таких энергичных выражениях и слова ее дышали такой решимостью отчаяния, что тетке нельзя было и думать явиться сюда, чтобы пробовать силой увезти ее домой.
«Клянусь памятью моей матери, что я зарежусь на пороге этого дома, если меня захотят силой увезти отсюда! – кончала она свою записку и, уже собравшись запечатать, прибавила еще дрожащей рукой: – Lo juro! Si quieres tamarme. Ven!»
[10]
VII
В те же мгновения Калиостро вернулся домой и, войдя к себе, не снимал плаща и шляпы.
– Что за странная фантазия! – произнес он наконец. – Однако если меня что-то толкает туда, к трупу незнакомого мне юного чужеземца, погибшего отчасти из-за меня, то отчего же не исполнить каприза.
Эти слова вырвались у кудесника вследствие странного желания видеть лицо человека, которого он считал застрелившимся в этот день.
– А если он жив еще?.. Девушка была в слезах, но ведь она могла плакать не по мертвому, а по умирающему. Если я опоздал, то являться к нему совестно. А видеть мне его хочется. Решено! Не поеду опять.
Однако через минуту Калиостро вышел вновь и приказал удивленному кучеру ехать опять туда же, к домику в Марэ.
На этот раз Калиостро подъехал к самому крыльцу дома, вышел и хотел постучать в дверь, когда увидел, что она была растворена. Он вошел и невольно осмотрелся, чтобы убедиться, нет ли в прихожей гробовой крышки или чего-либо, свидетельствующего о присутствии покойника.
Тихие голоса слышались из соседней комнаты, куда дверь была затворена.
Калиостро сбросил плащ, снял шляпу и, отворив дверь, вошел с той уверенностью в поступи и взгляде, которая иногда выручала его. Когда он появился на пороге горницы, две молодые девушки, пожилая служанка и офицер сразу прекратили свой сдержанный шепот и с живостью обернулись к нему. Девушка помоложе бросилась к нему навстречу со словами:
– Вы доктор Дюкро? Хирург королевский?
Калиостро запнулся на секунду и тотчас же произнес:
– Да.
– Я, лейтенант Турнефор, за вами посылал, – выговорил, подходя, офицер. – Помогите. Вам передал приглашение наш командир?
– Да, – с той же уверенностью отвечал Калиостро. – Он жив, стало быть?
– Идите. Скорее! – воскликнула Лиза.
– В каком положении находится он? В сознании?
– Плохо… Очень плохо… Но жив, положительно жив, – прибавила пожилая служанка, приблизясь к Калиостро.
– Где он себя ранил? Куда направил оружие? – спросил Калиостро. – Верно, в сердце или в голову?
Обе девушки, а вместе с ними и Турнефор с изумлением взглянули в лицо Калиостро.
– Мы вас не понимаем, господин доктор, – произнес Турнефор. – Про что вы говорите?
– Что же с ним, если он не ранен? Я думал, что он… – запинаясь, выговорил Калиостро, – сам хотел покончить с собой. Ведь это господин Норич?
