На следующее утро, непреклонный в принятом накануне решении, я уже совсем было собрался выставить из своей комнаты старую Джуди, принесшую для меня кувшин с горячей водой, если бы не избыток переполнявших ее новостей. Волк снова начал свирепствовать в нашей округе. В то время, пока я в вечерних сумерках шел к своему дому, зверь растерзал дворняжку Аджи Ван Зайл. Само несчастное дитя, до смерти перепуганное ужасным нападением хищника, несколькими часами позднее скончалось в страшных конвульсиях. По крайней мере, другого объяснения этой странной смерти не было. Свидетелей этой трагедии не оказалось, а сама Аджи уже никогда не сможет сказать об этом ни слова.
Я все еще размышлял над этими новостями, в то время как лицо мое испытывало жгучую боль от явно не единичного пореза бритвой на щеках и подбородке, когда примерно через час я вновь услышал на лестнице голос своей домоправительницы. Ее характерные интонации, соединенные с тяжелым придыханием, вновь возвестили о ее появлении, так как она всегда начинала произносить то, что должна была сообщить, еще на нижней ступеньке лестничного пролета и продолжала повторять до тех пор, пока не оказывалась в моей комнате. Но на этот раз она вела свой разговор с персоной, коей оказался отнюдь не я.
– Нет, сэр. Нет, сэр. Я и так была достаточно напугана тем, что он наделал с собой этим ужасным бритьем левой рукой, чтобы подвергать его страшному известию, которое обязательно расстроит его.
– Совершенно верно, правильно, – отвечал ей мягкий бархатистый голос мистера Сэквила. – Дурные новости всегда распространяются быстро и без нашей помощи.
Зажав один конец своего шейного платка в зубах, я последним, мучительным для своей больной руки движением протиснул другую в рукав старого папиного, подбитого ватой, халата из темно-фиолетовой парчи и, натягивая его на свое раненое плечо, оказался у двери как раз вовремя, чтобы успеть открыть ее для своих посетителей.
– Что случилось, сэр? Что за скверные новости вы принесли? – спросил я, забыв пожелать пастору такой малости, как «доброго утра».
При его словах ожило все, что накопилось за это время в моем болезненном воображении.
Дюжина ужасных видений пронеслась в моем сознании и в каждом из них судьба Фелиции представлялась мне еще страшнее, чем в предыдущем.
– Ну, Роберт! – воскликнул пастор и сердечно пожал мне руку. – Какие отличные успехи вы делаете во всех отношениях!
– Давно пора, – кратко ответил я. – Я превратил себя в ребенка, слабого духом и телом. Но не пытайтесь щадить меня, сэр. И что за ужасные новости вы принесли? Мой дядя? Моя кузина?
– И ваш дядя и ваша кузина чувствуют себя превосходно. Пока, во всяком случае, вы можете быть уверены в этом. Пока можете, – добавил он, посмотрев на меня так, словно ему были очень дороги именно два последних слова. – Нет. Это бедный Киллиан.
– Киллиан! – воскликнул я.
– Да. Сегодня утром он найден мертвым в своей конторе. Самоубийство.
Словно подкошенный, я рухнул на свою постель. Те мои надежды, которые я связывал с адвокатом и его усилиями в поисках исчезнувшего завещания и спрятанных несчастным скрягой сокровищ, которым в моих недавних размышлениях я не уделял должного внимания, то они теперь окончательно рухнули, вызвав у меня вместе с потрясением от смерти эсквайра тошноту и головокружение. Видя мое состояние, мистер Сэквил отправил Джуди вниз за чашечкой кофе для меня. Затем он сказал:
– Я был один, когда нашел его.
– Но ведь он вернулся только прошлой ночью, – как идиот, произнес я, словно сейчас это могло иметь хоть какое-то значение.
– Вы знали, что он вернулся? – прервал меня пастор. – Не многие знали об этом. Он не пришел на званый ужин к вашему дяде, отклонив его приглашение. Несколько дней назад мистер Баркли получил от эсквайра письмо, в котором адвокат извещал вашего дядю, что не рассчитывает к указанному в приглашении сроку вернуться в город. Вы его видели? Имеется ли у вас сейчас какая-нибудь идея…
– О, простите меня, мой мальчик. Я говорю без умолку, как какая-нибудь старая женщина. Но это событие потрясло меня. Эсквайр Киллиан – самоубийца! Человек его уравновешенности, его высокой нравственности, у которого в характере совершенно отсутствовали те нервные импульсы и то богатое поэтическое воображение, которые ассоциируются с самоуничтожением!
История об ужасном открытии пастора вскоре была им рассказана. Возвратившись незадолго до полуночи с вечеринки у моего дяди, пастор сразу же был приглашен к смертному одру маленькой Ван Зайл. Впрочем, его пасторская помощь этой несчастной семье послужила ему небольшим духовным утешением. Пастор оставался у тела несчастной девочки до конца, и в ранние утренние часы на обратном пути домой он заметил свет в конторе адвоката. С мыслью о взломщиках, характеризующей этого прекрасного пожилого джентльмена как человека храброго, он, не теряя времени на наблюдения, схватил свой крепкий и тяжелый посох из черного дерева, на цыпочках поднялся по ступеням крыльца и украдкой заглянул сквозь щель в задернутых занавесках на окне, расположенном рядом с входной дверью. Комната была хорошо освещена свечами, горевшими, очевидно, на письменном столе. Сегмент пола, ножки у основания письменного стола и ноги Киллиана в полумраке в запачканных грязью сапогах для верховой езды, в которых он вернулся из своей поездки – это единственное, что пастор мог разглядеть с того места, где он стоял.
На мгновение у пастора мелькнула мысль, что ему следует бесшумно удалиться. Но потом, подавленный сценой, в которой он перед этим принимал участие, пастор подумал, что несколько минут дружеского разговора могли бы стать приятным переходом ко сну; и он поднял руку и постучал. Затем он постучал еще и еще раз. Ноги в запачканных сапогах и не шевельнулись. Не свалил ли эсквайра крепкий сон, налетевший на него после долгой езды верхом на холодном зимнем воздухе, или он заболел? Но что-то в положении обутых ног адвоката вызывало удивление: они не походили на расслабленные ноги спящего человека. И мистер Сэквил попробовал толкнуть дверь. Она поддалась, и он вошел в дом.
Эсквайр Киллиан сидел прямой, как стрела, опираясь на спинку своего стула с подлокотниками, пальцы его левой руки сжимали край письменного стола, а сама рука, прямая и негнущаяся, удерживалала его в таком положении. Но голова его была низко наклонена к правому плечу. Широкая глубокая рана шла по левой стороне шеи от основания уха до почти Адамова яблока, а пальцы его правой руки, покоившейся на коленях, сжимали перочинный ножик с длинной и тонкой рукояткой, которым, видимо, и был нанесен этот страшный удар. Его рубашка, складки широкого развязанного шарфа и рукав его немного потертого пальто были пропитаны кровью. Мистер Сэквил не заметил лужы крови, багровеющей в тени стола, пока подошвы его туфель не скользнули по ее поверхности. Когда пастор дошел в своем рассказе до этого места, он посмотрел на свою сейчас уже безукоризненно чистую обувь, словно вдруг ощутил, что засохшие капли той страшной жидкости все еще оставались на ней.
Ночной дозор, когда пастор нашел его на одной из улиц городка, был в состоянии добавить очень немногое к обстоятельствам, способным пролить свет на трагическое происшествие с эсквайром Киллианом. Они видели его часом раньше, когда эсквайр спутился по Хай-стрит и вошел в свою контору. Он «шел довольно широким шагом», сказали полицейские.
