С безжалостной прямотой и нетерпимостью юности, к которым примешивалась моя особая горечь, я увидел в дядином пьянстве лекарство, которым он заглушал боль своего оскорбленного достоинства, и ясно понял, что в выпивках-в одиночестве нашел он прибежище от агрессии этого человека, противостоять которому у него не было мужества и сил. Только однажды дядя продемонстрировал французу свое недовольство, да и то выразил его лишь тем, что внезапно поднялся со своего места и гордо прошествовал из комнаты. Это случилось в тот момент, когда Сен-Лауп поинтересовался моим мнением о новой служанке в дядином доме. Я сухо ответил ему, что она, вероятно, сможет стать хорошей прислугой, как только Фелиция отучит ее от пристрастия к оскорбительной дерзости, которую я успел в ней заметить.
– О, но я имел в виду отнюдь не ее достоинства прислуги, мой дорогой кузен, – засмеялся Сен-Лауп, использовав ту форму обращения, которую он совсем недавно стал применять со мной, потому что, как я предполагаю, сумел заметить, какие усилия мне приходится затрачивать, чтобы не вздрагивать при этих словах француза. – Я имел в виду отнюдь не ее достоинства прислуги, и я думаю, что вы хорошо поняли, что именно я имел в виду, мой американский лицемер. Ведь вы непременно позаботитесь о том, чтобы заполучить ее? Фелиции она не нравится. А я могу вам продать ее за ту цену, какую заплатил за нее сам.
Очаровательный пустяк в хозяйстве холостяка – юная Венера – и не новичок, поверьте мне. У меня нет желания сохранять ее для того молодого южанина, погубившего себя игрой в карты, которому она принадлежала в то время, когда я оказался в Нью-Йорке. Если вы пожелаете испытать ее, я велю отправить ее к вам в дом прямо нынешней ночью, после того как она выполнит все свои обязанности горничной мисс Фелиции. Обратно она вернется перед рассветом. И никакого скандала, будьте уверены. Даже ваша кузина не узнает, что ночью ее служанка куда-то уходила из дома.
В тот момент, когда дядя промаршировал мимо Сен-Лаупа, француз с педантичной щепетильностью поднялся со своего места. Я тоже поднялся со стула и сделал шаг следом за дядей, когда Сен-Лауп обратил ко мне свои глаза и многозначительно подмигнул. Француз, несомненно, знал, что несмотря на то, что мои пальцы были сжаты в кулак, ему нечего было опасаться меня, потому что этот жест был связан лишь с волевым усилием самообладания.
В присутствии же Фелиции Сен-Лауп вел себя настолько сдержанно, что, казалось, с точностью до толщины волоса знал тот предел, переступив который он вызвал бы такое негодование девушки, что любая его ответная жертва оказалась бы слишком ничтожной для удовлетворения ее оскорбленной чести. Но в эти дни француз нашел другую возможность причинять нам боль.
Зная, насколько дорого для моего дяди его общественное положение, он непременно находил повод посмеяться над каким-нибудь одним из многочисленных и очевидных недостатков в деятельности Городского совета. Больше всего Сен-Лаупу доставляли удовольствие намеки на вознаграждение, выплаченное за лесного волка, который тем не менее до сих пор продолжал свирепствовать в нашей округе, и с подробностями вспоминал о недавно растерзанной хищником дворняжке Агги Ван Зайл.
Другое преступление, совершенное приблизительно через десять дней после смерти эсквайра Киллиана и приписанное всеми все тому же лесному волку-убийце, дало Сен-Лаупу новый крючок, на который он принялся нанизывать свои очередные остроты. Дело в том, что однажды утром было обнаружено, что холмик над могилой адвоката за ночь оказался разметан, земля раскопана, а груда наваленных нами с пастором камней разбросана во все стороны.
Могила эсквайра была восстановлена в прежнем виде и на следующую ночь за ней было установлено наблюдение. Но утром открылось, что подобное же осквернение могилы совершилось и на самом кладбище. Место погребения Агги Ван Зайл было раскопано до крышки гроба. И действительно, по городку ходил слух, что свирепствующий зверь на этом не остановится. Во всяком случае, пастор, обнаруживший при утреннем обходе церковных участков раскопанную могилу, перед тем как позвать церковного сторожа и приказать ему привезти воз камней для ее надежного предохранения от дальнейших бесчинств, прежде всего собственноручно наполовину заполнил ее землей.
Мистер Сэквил пришел отужинать к моему дяде в третью пятницу месяца, когда и я был у того в гостях. До свадьбы Фелиции и Сен-Лаупа оставалось менее недели, и разговор о приготовлениях к торжественной церемонии занял большую часть их беседы за столом. И после того, как подали традиционное вино и Фелиция на время оставила нас, Сен-Лауп не увидел в присутствии священника особой помехи для своих обычных забав. Еще раз напомнив все подробности, связанные с выплаченным за голову волка вознаграждением, и все последовавшие за этим ужасные происшествия, приписываемые исключительно этому страшному зверю, чья смерть уже была оплачена Городским советом, француз призвал пастора в свидетели праведности его порицаний.
– Вы, сэр, хотя и представляете здесь духовенство и несмотря на то, что почти неведущи в делах мирских, очевидно, знаете куда лучше, чем городские власти, как справиться с этой задачей. Не так ли? – привстав со своего стула, бросил он вызов пастору, и, опустившись на прежнее место, разразился своим низким рыкающим хохотом, с удовольствием предвкушая, как станет священник извиваться между правдой и ложью, делая тем самым своего сеньора Вердена причастным к чрезвычайно глупому и безрассудному, поступку одного из настоятелей его епископата.
Но как все порочные люди, особенно если они очень умны, Сен-Лауп недооценивал отвагу и ум людей добродетельных. Мистер Сэквил не проявил при словах француза ни малейшего смущения. Он так же мало опасался говорить правду моему дяде, как и той бедности, в которой он мог окончить свои дни, пожелай только этот член Городского совета сделать невозможным для мистера Сэквила продолжать быть настоятелем церкви Святого Михаила. Голубые глаза священника наполнились ледяным холодом, когда он, перед тем как ответить, на мгновение остановил их на ухмыляющемся порочном лице торжествующего француза.
– Я не знаю, как бы я поступил в этих обстоятельствах, – ответил он наконец.
– О, давайте, сэр, давайте. Прошу вас, прочь сомнения, – настаивал француз. – Мы среди джентльменов. Мистер Баркли не станет…
– Но зато я хорошо знаю, что сделал бы сейчас, – резко прервал поддразнивания Сен-Лаупа мистер Сэквил, – окажись я на месте любого из уважаемых городских советников. Я бы немедленно отдал страже приказ застрелить некоего иноземного волкодава и доставить его мертвое тело в муниципалитет для опознания. Вот что бы я сделал, сэр, и я был бы весьма удивлен, если бы после этого жители нашей округи еще хоть раз были бы потревожены теми преступлениями, которые позорили их в течение двух последних месяцев.
И долго после этих слов пастора никто не пошевельнулся – и никто не вздохнул. Наполненный сталью голос, которым говорил священник, казалось, продолжал звучать на всю комнату. Затем мой дядя, который как раз в это время в четвертый раз наполнял портвейном свой стакан, поставил бутылку на стол и решительным движением отодвинул ее от себя.
Не могу объяснить, откуда мне известна эта подробность происходящего за столом, ибо мои глаза в этот момент впились в лицо Сен-Лаупа; и если хоть один человек за столом увидел ослепительный блеск ненависти самого Дьявола в глазах француза, то этим человеком, увидевшим в долгое мгновение молчания этот вырвавшийся из мрачных глубин сузившихся глаз сатанинский блеск, был я. Дважды губы Сен-Лаупа открылись и дважды закрылись вновь, прежде чем он смог произнести хоть слово. Наконец француз вежливо произнес:
