Саллюстий выдвигает на первый план рассказ о Гае Марии, «новом человеке» и опытном воине, который служил в Африке в войне против Югурты в качестве заместителя главнокомандующего, одного из пресловутых аристократов, Квинта Цецилия Метелла. Марий достиг должности претора, и в 108 г. до н. э. решил вернуться в Рим, чтобы баллотироваться на пост консула, с прицелом на высший военный пост. Он попросил Метелла поддержать его. Ответ Метелла, по крайней мере, в передаче Саллюстия, был в духе классического высокомерного снобизма: достичь уровня претора – предел мечтаний для человека с такой родословной, заявил он и предостерег Мария «от стремления, не соответствующего его положению». Саллюстий более резко сформулировал ту же мысль в «Заговоре Катилины»: «Большая часть знати горела ненавистью, и считалось как бы осквернением консульской должности, если бы ее достиг новый человек, каким бы выдающимся он ни был».
[50] Марий расстроился, но не смутился. Он вернулся в город, чтобы баллотироваться в консулы. Как только Марий был выбран на пост, который он получал впоследствии беспрецедентное количество (семь) раз, народное собрание проголосовало за передачу ему командования в Югуртинской войне.
Записи Саллюстия не следует воспринимать буквально. Югурта мог быть, конечно, мастером давать взятки, ведь известно, что обвинение во взяточничестве во время посольства в Африку вынудило убийцу Гая Гракха, Опимия, удалиться в изгнание. Но римляне имели обыкновение ссылаться на взятки, если война, выборы или судебное решение принимали нежелательный оборот. Откровенная коррупция такого рода, возможно, имела место реже, чем это преподносилось. Да и при всем снобизме в рядах правящего класса на практике в их кругу оказывалось гораздо больше новых или почти новых толковых людей, чем Саллюстий яростно утверждал. Судя по сохранившимся спискам магистратам, довольно точным за этот период, около 20 % консулов в конце II в. до н. э. происходили из семей, которые во всех своих ответвлениях за полвека или долее не породили ни одного консула.
Карьера Мария оказала огромное влияние на всю последующую историю Республики, причем совершенно непредсказуемым образом. Во-первых, когда он вернулся в Африку принимать командование для борьбы с Югуртой, он набрал в свое войско всех граждан, которые хотели воевать. До него, за исключением экстренных ситуаций, римских солдат рекрутировали только из семей, владевших каким-либо имуществом. По этой причине уже какое-то время ощущались проблемы с комплектованием армии, которые могли, в числе прочего, объяснять озабоченность Тиберия Гракха по поводу обезземеливания бедняков: ведь те, кто не имел земли, не могли служить в армии.
Записывая в ряды армии всех добровольцев, Марий перерубал старый узел, но при этом создавал полупрофессиональную, зависимую от полководца армию. Эти новоиспеченные легионеры все больше полагались на своих командиров, от которых получали не только долю в добыче, но и вознаграждение после окончания службы в виде земельного надела, который давал некоторую гарантию выживания в будущем. Последствия этого ощущались по-разному. Конфликты маленького городка Помпеи, которому Сулла навязал своих отставных воинов в 80 г. до н. э., – лишь один из множества примеров разногласий, эксплуатации и негодования на местном уровне. Вечной проблемой стал вопрос: где найти землю, чтобы выдать солдатам, и за чей счет? Во-вторых, отношения конкретных полководцев с их войсками имели самые серьезные последствия. По сути, солдаты демонстрировали абсолютную лояльность своему военачальнику в обмен на обещанный пенсионный пакет. Это решение в лучшем случае позволяло обходить интересы государства, в худшем – превращало легионы в частную «милицию» нового образца, заточенную целиком под интересы полководца. Когда солдаты Суллы или позже Юлия Цезаря следовали за своими лидерами и брали с ними Рим, это отчасти повторяло образец отношений между легионерами и командующими, заданный Марием.
Не менее судьбоносной стала роль народа в решении передать Марию командование армией. Собрание проголосовало за предложение трибуна поручить Марию войну с Югуртой и тем самым отменило назначение сената. К такой процедуре прибегали всего однажды или дважды в чрезвычайных ситуациях. Но в 108 г. до н. э. это стало мощным символом права народа, а не сената, решать, кому управлять римскими войсками. Сразу после того, как Марий добился победы в Африке и вернулся в Рим, приведя Югурту в цепях, другой полководец был отправлен народом в отставку после ужасного поражения от германцев, переваливших через Альпы. В обстановке паники, когда вновь совершались необычные и чудовищные обряды человеческих жертвоприношений, командование германской операцией было поручено вновь Марию, который, продолжая оправдывать народные надежды, разбил захватчиков.
Марий кончил плохо. Ему уже было почти 70 лет, когда очередной трибун призвал народ голосовать за передачу ему командования еще одной, ставшей последней, операцией. И на этот раз безуспешной. Это был уже 88 г. до н. э.: война шла против царя Митридата, и соперником Мария был Сулла, который вступил с армией в Рим, чтобы перехватить у Мария командование на Востоке (см. с. 279). Пока Сулла действовал на Востоке, Марий умер (через несколько недель после седьмого избрания консулом): его выбрали как антисулланского кандидата. Некоторые утверждали, что на смертном одре ему мерещилось, будто он выиграл право вести армию против Митридата, и он отдавал приказы ухаживавшим за ним слугам, словно отправляя их в бой. Печальна история о старике в предсмертном бреду, однако к принципу народного контроля за назначениями полководцев, который он отстаивал, прибегали вновь и вновь на протяжении последующих десятилетий. Народные собрания голосовали за поручение огромных ресурсов тем, кто, по их убеждению, лучше всего справится с обороной или расширением Римской империи. В результате они голосовали за автократов, как показал пример Помпея: Помпея Великого, как он сам себя называл, а для других – «палача».
Помпей Великий
Всего через четыре года после суда над Верресом, в 66 г. до н. э., Цицерон держал речь перед римским народом на собрании, посвященном безопасности империи. Будучи претором и нацеливаясь на пост консула, он агитировал за предложение трибуна поставить Помпея во главе армии для ведения длительной, неоднократно прерывавшейся и возобновлявшейся войны все с тем же царем Митридатом, с которым римляне воевали с переменным успехом уже больше 20 лет. Во властные полномочия Помпея входил почти полный контроль над огромной частью территории Восточного Средиземноморья на неограниченный срок с 40-тысячным войском и правом самостоятельно заключать мир или объявлять войну и подписывать договоры.
43. Голова Митридата VI на одной из его серебряных монет. Волосы, крупными волнами зачесанные назад, напоминают характерную прическу Александра Великого (Македонского) – эффект, вне сомнения, продуманный. Два противника – Митридат и Помпей Великий – схлестнулись как два потенциальных «Александра»
Цицерон, вполне возможно, был искренне убежден в том, что Митридат представлял реальную угрозу для безопасности Рима и что Помпей был единственным кандидатом на роль защитника. Митридат действительно устрашающе успешно присоединял к своему черноморскому царству территории в Восточном Средиземноморье, представлявшие интерес для римлян. В 88 г. до н. э. он устроил печально известную, ставшую исторической легендой однодневную резню десятков тысяч римлян и италиков. Он удачно воспользовался широко распространенной ненавистью к римлянам, прибавив и другие стимулы, например обещания свободы любому рабу, убившему римского господина, и сумел организовать одновременные атаки на римских жителей в городах западного побережья теперешней Турции – от Пергама на севере до Кауноса, «инжирной столицы» Эгейского региона, на юге. Жертв насчитывалось, по сильно преувеличенным римским оценкам, где-то между 80 000 и 150 000 человек, и мужчин, и женщин, и детей. При таком масштабе эта хладнокровная, заранее задуманная кровавая бойня становится похожей на геноцид. Хотя трудно отделаться от впечатления, что к 60-м гг. до н. э., после кампаний 80-х гг. до н. э. под предводительством Суллы, Митридат скорее был нарушителем спокойствия, чем опасным захватчиком. Он, похоже, становился удобным врагом для римских политических кругов, вечным пугалом, которым можно было оправдать любые кампании, сулящие богатую добычу, или палкой, которой можно было погонять своих оппонентов, упрекая в бездействии. Цицерон в той или иной степени признавал свою зависимость от коммерческих интересов римлян, которых нестабильность на Востоке, действительная или мнимая, волновала не только из-за последствий для государственного бюджета, но и с точки зрения личной выгоды. При этом граница между частным и общественным старательно затушевывалась.
