Саллюстий не просто разворачивал описание восстания, раскрывая его причины и развязку. Он использовал фигуру Катилины как символ более широких проблем и провалов Рима в I в. до н. э. По мнению Саллюстия, основы римской культуры были подорваны успехами римлян, а также богатством, жадностью и жаждой власти, сопровождавшими завоевания в Средиземноморье и подавление важнейших соперников Рима. Критический перелом произошел за 83 года до войны против Катилины, когда в 146 г. до н. э. римские войска, наконец, разрушили Карфаген, родной город Ганнибала на севере Африки. После этого события, писал Саллюстий, уже ничто не могло препятствовать доминированию Рима. Саллюстий допускал, что Катилина обладал некоторыми достоинствами, включая отвагу сражаться на передней линии и сверхъестественную выносливость: «Он был невероятно вынослив в отношении голода, холода, бодрствования». Однако в большей степени он олицетворял пороки Рима того времени.
За трудами Саллюстия стоят не менее живописные документы, восходящие в конечном счете к творчеству Цицерона, с его версией произошедшего. В своих письмах близкому другу Титу Помпонию Аттику, который никогда сам не появлялся на политической сцене, зато закулисно нередко манипулировал действующими лицами, Цицерон признается в своем доброжелательном отношении к Катилине. Среди разных домашних новостей, например, о рождении сына («Можно я тебе расскажу, я стал отцом») или о прибытии новых статуй из Греции для украшения дома, Цицерон сообщает в 65 г. до н. э., что он намеревается защищать Катилину в суде с надеждой на дальнейшее сотрудничество.
Каким образом такие личные письма оказались в общем доступе, остается загадкой. Скорее всего, кто-то из домашней обслуги скопировал письма после смерти Цицерона, и они быстро распространились в кругу любопытствующих – как друзей, так и врагов. В Древнем мире ничего не «публиковалось» в нашем современном понимании. Сохранилось около тысячи писем, написанных великим оратором или адресованных ему в течение последних 20 лет его жизни. Местами пронизанные жалостью изгнанника к себе или скорбью отца, чья дочь умерла в родах, пестрящие упоминаниями о нечистых на руку агентах, разводах, но тут же и об амбициях Юлия Цезаря, эти тексты – одни из самых увлекательных во всем античном наследии.
Не менее удивительна живучесть отрывка поэмы Цицерона о достижениях на консульском поприще. Незаконченная эта поэма была настолько известна, или, скорее, печально известна, что семьдесят строк из нее разошлись на цитаты у последующих античных авторов и у самого Цицерона в более поздних работах. Среди них – нашумевшая строчка, образец дурной поэзии, не затерявшаяся и в Темные века: «O fortunatam, natam, me consule, Romam!» (приблизительно: «О, Рим счастливый, рожденный в мое консульство!»). Апофеозом своеобразной скромности Цицерона стало изображение «ассамблеи богов», на которой консул-сверхчеловек обсуждает с божественным сенатом на Олимпе, как ему раскрыть заговор Катилины.
В Риме I в. до н. э. репутация и слава зависели не только от стихийной молвы, но и тщательно (хотя порой и неуклюже) организованной публичной хвалы. Известно, что Цицерон пытался уговорить своего друга историка Луция Лукцея дать хвалебную оценку победе Цицерона над Катилиной и последующим событиям. («Я особенно ревностно желал бы, чтобы мое имя было на виду в твоих работах», – признавался он в письме.) Он также надеялся, что один модный греческий поэт сочинит достойную эпическую поэму на ту же тему, ведь Цицерон защищал его сложное дело об иммиграции в римских судах. В конечном счете ему пришлось самому писать поэтическое посвящение – себе. Некоторые современные критики пробовали, правда, не очень убедительно, отстаивать литературные достоинства этого произведения и даже той самой фразы из него: «O fortunatam, natam…» Но в большинстве сохранившихся трудов римских критиков высмеивается как тщетность затеи, так и язык поэмы. Даже один из его почитателей, увлеченно бравший у него уроки ораторского мастерства, сожалел, что Цицерон «проявил излишнее рвение». Остальные с радостью высмеивали или пародировали поэму.
Основные сведения о событиях 63 г. до н. э. к нам поступают из записей речей Цицерона, которые он произносил во время готовившегося восстания. Две речи он держал перед народным собранием, внося поправки в них по ходу расследования заговора Катилины. Там же он объявил о победе над отщепенцами. С другой речью Цицерон выступил 5 декабря перед сенатом во время дискуссии о наказании арестованных. И с самой известной речью, разоблачающей Катилину, он предстал перед сенатом 8 ноября. Попытаемся представить себе, как эти слова исходят из уст автора, изображенного на картине Маккари.
Похоже, сам Цицерон вскоре после своих выступлений способствовал распространению всех этих речей в виде копий, кропотливо переписанных небольшой армией рабов. И, в отличие от его поэтических упражнений, они быстро превратились в обожаемую классику, наиболее цитируемую в латинской литературе. Эти речи стали первоклассными образцами ораторского искусства, которые следовало заучивать школьникам и будущим ораторам для подражания до конца античности. Их даже читали и запоминали те, кто не слишком свободно владел латынью. Это продолжалось и в Египте, провинции Римской империи, 400 лет спустя: самые ранние из сохранившихся списков речей Цицерона были найдены на папирусах, датируемых IV или V вв. н. э.; от былых длинных текстов теперь доступны лишь жалкие остатки. Они включают латинские фрагменты и перевод слово в слово на греческий язык. Можно себе представить, как непросто тогда было носителю греческого языка, проживающему в Египте, разобраться в оригинальном языке Цицерона.
Непросто было учащимся и в последующие времена. Это собрание из четырех речей «Против Катилины» (In Catilinam), или «Катилинарии», как теперь их чаще называют, легло в основание культурных и образовательных традиций Запада. Благодаря средневековым монахам, которые копировали и распространяли эти тексты, обучая латыни одно поколение за другим, эпоха Возрождения получила богатое литературное наследие и смогла изучать и анализировать эти шедевры. Даже в наше время речи Цицерона занимают достойное место в учебных программах по латыни, и они остаются образцом убедительной риторики, приемы которой используются в самых известных выступлениях современных ораторов, включая Тони Блэра и Барака Обаму.
Много времени не потребовалось, чтобы фраза, открывавшая речь Цицерона 8 ноября («Первая Катилинария»), стала популярной и легко узнаваемой во всем латинском мире: «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?» (Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?) А дальше, всего несколькими строками ниже, следует броское, часто повторяемое восклицание: «О времена, о нравы!» (O tempora, o mores.) Скорее всего, фраза «Quo usque tandem…» уже прочно отпечаталась в римском литературном сознании к моменту, когда Саллюстий писал свой вариант «Заговора» всего 20 лет спустя. Настолько прочно, что Саллюстий, со всей едкостью и игривой ироничностью, решил вложить ее в уста Катилины: «Доколе будете терпеть это, храбрые мужи?» (Quae quo usque tandem patiemini, o fortissimi viri?) Так выведенный Саллюстием персонаж революционера встряхивал своих товарищей, напоминая им обо всех несправедливостях к ним со стороны политической элиты. Обращение Катилины – всецело плод воображения Саллюстия. Древние авторы часто сочиняли речи за своих главных героев, подобно современным историкам, которые придумывают переживания и мотивы за действующих лиц. Шутка в том, что Катилина, главный враг Цицерона, говорит словами своего антагониста.
