В процессе захвата и удержания власти Август также преобразился и сам: произошло поразительное перерождение из жестокого военачальника и бунтовщика в ответственного умудренного опытом государственного деятеля, подчеркнутое продуманной сменой имени. Деятельность молодого Октавиана состояла из проявлений садизма, неблаговидных поступков и беззаконий. В 44 г. до н. э. он завоевал себе место в римской политической жизни с помощью наемников, прибегнув к тактике, мало чем отличающейся от государственного переворота. Далее вместе с соправителями он учинил чудовищный разгром оппозиции по примеру проскрипций Суллы, и, если верить римским преданиям, его руки были в крови в самом буквальном смысле. Согласно одному шокирующему описанию, он лично вырвал глаза некоему высшему чиновнику, которого подозревал в заговоре. Лишь немного менее вопиющей по римским представлениям была история о том, как император непринужденно изображал бога Аполлона на великолепном пиру с переодеваниями, в то время когда население Рима практически голодало из-за лишений, вызванных гражданской войной. Как ему удалось оставить все это в прошлом и стать отцом-основателем нового порядка и, в глазах большинства, примерным императором и образцом, с которым сравнивали его потомков, – этим вопросом задавались многие наблюдательные римляне. И с тех самых пор историки удивляются и не могут договориться как по поводу его радикального изменения, так и по поводу природы установленного им режима и основы его власти и авторитета. Как ему это удалось?
Лицо гражданской войны
К концу 43 г. до н. э., через полтора года после прибытия Октавиана в Италию, римская политическая жизнь перевернулась с ног на голову. Брут и Кассий получили провинции на Востоке и покинули Италию. Октавиан и Антоний несколько раз померялись силами в боях в Северной Италии, а затем помирились, сформировав вместе с Лепидом «триумвират для устройства государственных дел». Это было формальное соглашение сроком на пять лет, дававшее каждому из троих деятелей (триумвиров) полномочия, эквивалентные власти консула, а также возможность выбрать себе провинции и руководить выборами. Рим оказался в руках хунты.
А Цицерона уже не было в живых. Он совершил ошибку, слишком громко выступая против Антония, и во время очередной волны массовых убийств, которые были главным достижением триумвирата, имя Цицерона появилось среди сотен других сенаторов и воинов в устрашающих проскрипционных списках. В декабре 43 г. до н. э. за ним послали отряд особого назначения, и ему отрубили голову, поймав в паланкине на дороге, в тщетной попытке скрыться (безнадежной отчасти потому, что о его местонахождении донес один из бывших рабов семьи). Его смерть стала еще одним символическим концом Римской республики и много раз обсуждалась в последующие века. Более того, последние минуты его жизни бесконечно «проигрывались» в ораторских школах Рима, где вопрос о том, стоило ли ему умолять Антония о пощаде и, что еще сложнее, предложить уничтожить все свои сочинения в обмен на дарование жизни, был любимым пунктом учебной программы. В действительности развязка оказалась гораздо более низкой и подлой. Его голову и правую руку послали в Рим и прибили к одной из ростр на Форуме. Взглянуть на трофей пришла жена Антония Фульвия, которая ранее была замужем за другим заклятым врагом Цицерона, Клодием. Рассказывали, что, злорадствуя, она сняла голову, плюнула на нее, а также вытащила язык и многократно протыкала его булавками из своей прически.
Хрупкое перемирие длилось недолго. В октябре 42 г. до н. э. объединенные силы триумвирата разбили Брута и Кассия у города Филиппы на самом севере Греции (это один из ключевых эпизодов «Юлия Цезаря» Шекспира), и победившие союзники начали еще активнее бороться друг с другом. Более того, когда Октавиан вернулся из Филипп в Италию, чтобы наблюдать за масштабной программой конфискации земли, имевшей целью обеспечить землей тысячи недовольных и представляющих опасность отставных солдат, он встретился с вооруженной оппозицией в лице Фульвии и брата Марка Антония Луция Антония. Они приняли сторону владельцев изымаемой земли и даже сумели, хоть и ненадолго, захватить власть над городом Римом. Вскоре Октавиан загнал их в Перузию (современная Перуджа) и осадил там. В 40 г. до н. э. голод вынудил осажденных сдаться, но перемежаемая краткими перемириями война между разными группировками, каждая из которых заявляла, что продолжает дело Цезаря, не прекращалась на протяжении более чем десяти лет.
Нам часто нелегко найти какую-либо логику в калейдоскопе коалиций при постоянной смене ставок и игроков на разных этапах данного конфликта. Остается только гадать, что за смесь нерешительности, политических интриг и эгоизма заставила Долабеллу, который когда-то был зятем Цицерона, два раза в течение нескольких месяцев перейти с одной стороны на другую – еще до того, как он возглавил сражающихся против «освободителей» на Востоке, попутно обхитрив, подвергнув пыткам и казнив незадачливого губернатора Азии. Чуть позже, в 43 г. до н. э. он встретил собственную смерть, когда безуспешно пытался выбить Кассия из Сирии. «Достанет ли у кого-нибудь уменья, чтобы описать все происходящее так, чтобы оно казалось реальностью, а не вымыслом?» – спросит позднее римский писатель, явно подразумевая отрицательный ответ. Но, сколь бы неясными ни были роли многих действующих лиц, нет в римской истории другого конфликта, о котором бы сохранилось больше свидетельств того, как гражданская война отражалась на всем населении, и военном, и мирном. Мы даже слышим реальные или сочиненные писателями голоса невинных жертв.
Бедные крестьяне, потерявшие земли во время конфискаций триумвирата, становятся одними из героев первого крупного произведения поэта Вергилия «Буколики». Хотя позже он сделался одним из увенчанных лаврами поэтов – «поэтом-лауреатом» при дворе Августа, на рубеже 40-х и 30-х гг. до н. э. Вергилий оплакивал последствия гражданской войны для когда-то идиллической и невинной жизни пастухов сельской Италии, изобразив Октавиана могущественной и порой зловещей фигурой на заднем плане. Пусть его деревенские герои в своем пасторальном мире воспевают жизнь и любовь, но некоторые из них оказываются несчастными жертвами земельных конфискаций. «Полем, возделанным мной, завладеет вояка безбожный, – жалуется один из них. – Вот до чего злополучных сограждан распри их довели».
[70]
Другие авторы сосредоточили свое внимание на человеческом измерении проскрипций, повествуя о хитроумных убежищах, прискорбных самоубийствах, храбрости и верности или жестоком предательстве друзей, родственников и рабов. Одна находчивая жена спасла своего мужа, засунув его в мешок с грязным бельем, другая – запихнув мужа в канализацию, где убийц остановил отвратительный запах. Два брата, по всей видимости, спрятались в большой печи, где их обнаружили слуги, и одного сразу же убили (в отместку за его былую жестокость, намекает автор), а другой бежал только для того, чтобы свести счеты с жизнью прыжком в Тибр, которому помешал какой-то добрый рыбак, решивший, что тот упал в воду случайно, и выловивший самоубийцу. Почти наверняка героизм и приключения в этих историях приукрашены, и все же эти поступки не сильно отличаются от поведения преданной жены, достоверно изложенного в ее эпитафии: добрая супруга лично пошла к Лепиду просить пощады для своего мужа и вернулась оттуда со следами жестокого обращения, «в черных синяках, как будто рабыня», как написано в тексте, – что служит указанием не только на храбрость этой женщины, но и на почти автоматическую связь между рабским положением и телесными наказаниями.
