– Товарищ…
– Ты что же, умнее меня или где? – спросил кандидат педагогических наук Бровский. – Ты знаешь, что теперь будут обо мне думать, умник сраный!? Ты знаешь, что…
[16]
Раздался стук в дверь. Зашел начальник кафедры Двинова полковник милиции Корефанов, который был одного роста со старшим инспектором отдела кадров РУВД Кефировым – метр с кепкой. Они были даже чем-то похожи. Те же ужимки, те же манеры, схожие голоса. Только Корефанов был постарше и потучнее.
– А, это ты? Ну, что скажешь, Юрий Владимирович? Знаешь, сколько твой умник бананов наставил? И кому? Ты, Двинов, хоть знаешь, кто у нас в городе кто? Ты фамилии когда читаешь, то у тебя хоть что-нибудь ёкает или ты носишь бестолковку на плечах только для фуражки? А? ХА-ХА-ХА – живот трясся от смеха, и складывалось впечатление, что он, т. е. живот, выпрыгнет из штанов и укатится далеко-далеко.
– Владимир Васильевич! Не сердись! Он же еще молодой, пацан. Мы его обработаем! – Корефанов показывал потихонечку Двинову кулак, а сам игриво улыбался, глядя на Бровского.
С тех пор Двинов ни разу не поставил ни двойки, ни пятерки. Двойки ставить было нельзя, а пятерки – не за что.
После разговора по телефону с женой Двинов уже не мог задавать умных вопросов и ухватывать главное из ответов слушателей. Не читались и его собственные лекции. Оставалось только одно – курить и продолжать прием экзамена.
Монзиков только спустя много лет узнал, что его пятерку поставили другому, а в диплом пошла тройка, которая никак не портила общего среднего бала диплома – 3,0.
* * *
Кефиров, внимательно слушавший рассказ Александра Васильевича, спросил у Монзикова, а не хочет ли Монзиков, например, тоже заняться литературой.
– Понимаете, Александр Васильевич! В нашей тяжелой работе нужна отдушина. У одних – это водка, у других – бабы, извините, пожалуйста, ну а у нас с Вами – это стихи. Ведь как приятно прочесть где-нибудь в транспорте или еще где-нибудь хорошие, красивые стихи, которые сразу же уносят в даль, которые зовут тебя всего, без остатка…. Ну, как? Вы согласны? – и Кефиров, как только мог, с силой сжал обеими руками руку Монзикова.
– Владимир Николаевич! Дак ведь я – это…
– Ничего, ничего! Вот лучше послушайте, что у меня получилось ко Дню милиции, – и Кефиров встал у окна, поднял правую руку, а затем, вытянув по-ленински вперед, подбоченясь, начал громко и не спеша декларировать очередной шедевр.
Весна пришла и солнце начало светить,
Запели птички весело и громко,
И стало ясно, что на свете жить
Легко и радостно!
А осенью листва желтеет быстро,
И ветки оголяются всегда,
И лед бывает светится искристо,
И не видна уже нигде трава…
Монзиков пребывал в глубоком раздумье. Он не помнил уже начала разговора и цели своего визита. Хотелось курить, курить и еще раз курить.
– А знаете что? Мы вот прямо сейчас, здесь, с Вами напишем прекрасные и добрые стихи, и посвятим их нашей дружбе! Вот, давайте… – Кефиров всунул в руку Монзикова слюнявый карандаш и полузаполненный чей-то протокол. – Пиши. Давай! – и он, быстро семеня из угла в угол, начал диктовать очередной милицейский шедевр.
У природы нет плохой погоды!
Всякая природа благодать!
Если только беды и невзгоды,
Не печалься, только не печалься
Если вдруг любовь ушла совсем,
Ты возьми котенка, да и сжалься
Надо все бросать, бросать, бросать!
Верь мне! Это – помогает всем!
– Получилось! Получилось! – Кефиров радостно бегал по кабинету. Он был на вершине счастья. Вдохновение, посетившее его, не уходило. Ему хотелось творить, творить, творить!
– Да, товарищ майор, я – это, вспомнил. А ведь я теперь, почему-то, стал следователем… – и Монзиков нерешительно взглянул на Кефирова.
– Поздравляю, поздравляю Вас, Александр Васильевич! Это просто прекрасно, что…
– Но ведь я должен был бы быть опером?! – несколько нерешительно перебил Монзиков витавшего в облаках предстоящего литературного успеха Владимира Николаевича. – Старшим, – тихонечко добавил Монзиков.
– Все хорошо, все хорошо! Все очень-очень хорошо! – Кефиров вдруг начал выпроваживать Монзикова из кабинета, ссылаясь на то, что у него очень много работы.
Как только дверь за Монзиковым закрылась, РУВД содрогнулось от протяжного крика, исходившего из кабинета отдела кадров. Закрывшись на два оборота замка, Кефиров в экстазе и предвкушении литературной славы начал творить. До глубокой ночи на бумагу строчка за строчкой ложились прекрасные рифмы, наполненные искренностью и чистотой, пафосом и большой жизнеутверждающей силой.
Тетя Клава – уборщица, убиравшая раз в неделю кабинеты отдела кадров, зайдя к Владимиру Николаевичу в 800 утра, увидела маленького майора, сладко спавшего с непосредственной детской улыбкой за большим, заваленным исписанными и скомканными листками столом. Она тихонечко взяла из рук спящего Кефирова оконченный очередной шедевр и по слогам в полголоса начала читать.
Солнце светило, птицы кричали,
Звери и птицы радостно бегали,
Только коровы уже не мычали,
Они отдоились и уже не прыгали.
Природа гордилась своими детьми,
И солнце, и небо было прекрасно.
Люди! Будьте всегда Людьми!
Любите друг друга сильно и страстно!
Пусть будет удача везде и всегда!
И каждый праздник будет прекрасным!
А боль и беда уйдут навсегда,
Чтоб жизненный путь озарялся светом ясным!
Тетя Клава, закончив чтение, с грустью и тревогой посмотрела на сладко спавшего Кефирова. «Бедненький! Совсем зарапортовался! Пора тебе, касатик, в отпуск! Ох, пора, бедненький мой!» И она нежно погладила его по головке.
Через полчаса, после уборки в кабинете начальника РУВД, Кефиров был вызван на ковер к начальнику управления.
– Ну, Кефиров, рассказывай! Как это ты дошел до того, что стал втихаря писать стихи? А?
– Товарищ полковник! Виноват! Больше не повторится. Даю Вам честное…
– Ты подумай только, пишет давно и помногу, а я ничего и не знаю!? Да?
– Товарищ полковник! Виноват! Больше не повторится. Честное слово…
– Ну, наглец, а? Думал, что это все останется в тайне, да? – начальник явно был в ударе.
