Халина. Ну что уставились, а?!
В бешенстве бросает в их сторону пустую бутылку – мимо; за ней летит цветочный горшок. Лишь с третьей попытки попадает в Чарека. Обсыпанный землей, он смотрит на Халину, изумляясь ее реакции. Она смотрит на него так же удивленно.
[♦]
Любого человека можно купить, и все в конечном счете упирается в цену? Это не менее важно, чем вопрос, каждый ли сломается под пытками или есть те, кто погибнет, но не предаст. Наше суждение в данном случае зависит только от взгляда на жизнь, это в большей степени проблема веры, а не знания.
Знания – сумма того, что мы смотрим, читаем, узнаем от окружающих, и, наконец, нашего собственного опыта. Мой отец, строительный инженер, объяснял: после завершения строительства моста узнать о нем что-либо можно лишь путем проверки на прочность. На мост въезжают грузовики с песком, и если он слегка прогибается под их тяжестью, значит, построен правильно.
А какие проверки бывают в жизни? Человек может оказаться перед лицом опасности или перед лицом искушения. Опасность часто носит чисто физический характер: к примеру, бандиты избивают на улице прохожего. Мы можем броситься на его защиту и, скорее всего, тоже получим, можем звать на помощь (есть вероятность, что хулиганы догонят нас и поколотят), а можем осторожно развернуться и притвориться, что ничего не произошло, что мы ничего не видели. Единственная потеря, которая грозит нам в последнем случае, – потеря самоуважения. В сущности, самая большая из возможных.
В былые времена наше поколение чаще ощущало опасность, связанную со страхом. Искушение деньгами или карьерой встречалось реже – это были вещи нереальные. Здесь уместно вспомнить стихотворение Збигнева Херберта “Могущество вкуса”
[24]. Народная Польша в материальном отношении была весьма убога. Привилегии номенклатурных работников в сравнении с западной роскошью выглядели поистине смешно: отпуск в Болгарии, квартира в панельном доме и плохенький автомобиль. Это ассортимент 1960–1970-х годов. Прежде, во время расцвета сталинизма, он был богаче: власть могла раздавать экспроприированное имущество, партийные писатели получали виллы и американские “шевроле” с шофером.
Оборотной стороной – кнутом рядом с пряником – был страх. В 1940-е и до середины 1950-х годов под угрозой находилась жизнь как таковая. Сначала люди пропадали без вести, затем, когда режим набрал обороты, стали устраиваться показательные процессы, где невиновные люди получали смертные приговоры. После оттепели угроза жизни ослабла, но оставался риск различных притеснений и туманные карьерные перспективы. Так что рядом с талонами на машины и квартиры в ходу был обширный репертуар неприятностей: отказ в выдаче загранпаспорта, отправка в армию, блокирование повышения по службе, для художников – цензурирование имени, то есть обречение на неизвестность, не говоря уже о нападениях и избиениях анонимными исполнителями. В самом конце этого списка был суд.
Том Ладди, Андрей Тарковский и Кшиштоф Занусси в США, 1983 г.
В 1960-е годы я был студентом киношколы в Лодзи. На втором курсе нас начали вызывать на беседы с сотрудниками службы безопасности. Сегодня студенты спрашивают, обязаны ли мы были к ним ходить? Тогда я не задавал себе такого вопроса. В полицейском государстве было очевидно, что гражданин должен прийти на встречу с властью. Три беседы, проведенные со мной в тот год, были спокойными и дружескими. Речь шла об общих вопросах, но в них проскальзывало желание узнать, не ведут ли наши однокашники из других стран какую-нибудь подозрительную деятельность. У нас было несколько студентов с Запада, которых не интересовало ничего, кроме кино, и абсурдные подозрения людей из органов представляли собой лишь вступление к диалогу, целью которого было сотрудничество с ними. После первой же встречи я, исполненный ужаса, отправился за советом к своей учительнице из средней школы Вацлаве Сливовской, отсидевшей в сталинские годы. Ее тактический совет был прост: не молчать, не прекословить, так как они все равно сильнее, а настраивать их против себя иначе, надоедая болтовней о том, что их меньше всего волнует. Рассуждать о проблемах, а не о людях, и ничего не обещать – в особенности хранить тайну. В этом плане мое положение было проще, ведь я учился на режиссера, представлял повествовательное искусство, проще говоря, был рассказчиком. Я предупредил, что постараюсь хранить тайну, однако не обещаю, что выдержу. В тот же самый день на знаменитой лестнице в киношколе я сообщил друзьям, где был (еще жива коллега-документалистка, помнящая этот разговор). Как оказалось, других моих однокурсников тоже вызывали, и на всех – теперь я это знаю – завели досье. Спустя месяц меня вызвали в третий раз, накричали за то, что я разболтал друзьям про предыдущую встречу, погрозили исключением из школы, а я ответил, что наше обучение слишком дорого обходится государству и выгонять меня было бы бессмысленно. В качестве пряника мне обещали помочь сделать карьеру. На это я заготовил аргумент, что они не могут помочь, поскольку в ПНР каждому выпускнику обеспечена работа, а моя проблема с профессиональным будущим состоит в том, что я не могу выбрать между документальной близостью к жизни и вымышленным миром игрового кино.
В моем личном деле в архиве Института национальной памяти
[25] от этих аргументов нет и следа, зато искажены малозначащие сведения, а финал и вовсе поразителен: от дальнейших попыток меня завербовать отказались, поскольку, как указано в папке, я поменял адрес в Лодзи на варшавский и письма стали возвращаться. Ни один сценарист не придумал бы такого наивного объяснения. Я боялся тогда настолько, что являлся по каждому вызову, просто в какой-то момент они прекратились. Обо всем этом я рассказал в интервью журналу “Политика”, после чего какие-то подлецы добрались до моей папки и на волне люстрационных сенсаций опубликовали ее под заголовком “Занусси – доносчик?”. Поскольку в публикации стоял знак вопроса, а в конце статьи было написано, что, по мнению Института, Занусси не доносил, я решил не подавать в суд. Тем не менее получилось почти как в анекдоте: в результате неизвестно, украли у него велосипед или он сам его украл.
Это воспоминание касается темы карьеры, но намного лучше в нее вписывается следующая история, где проблема нравственности и карьеры выразилась в удивительной форме. В середине 1990-х годов меня позвали на Всемирный экономический форум в Давосе. Резонно спросить: что общего между художниками и экономическим конгрессом? Рядом со мной по зданию, где шли заседания, ходили президенты, премьеры, руководители корпораций – люди, управляющие миром. Меня пригласили на дискуссию об этике в бизнесе и посадили рядом с каким-то очень важным японцем. Тогда как раз состоялась премьера моей постановки шекспировского “Юлия Цезаря” в Вероне, где я столкнулся с трудностью перевода. В известном монологе Марк Антоний называет Кассия “человеком чести”. В современном итальянском языке словосочетание l’uomo d’onore означает “мафиози”, и на этой реплике кто-нибудь из зрителей обязательно прыскает со смеху. В новой версии переводчик заменил “человека чести” определением “честный человек”, поскольку в политике именно оно сегодня является предметом споров. Мой отец, узнав об этом, возмутился и сказал, что честности он ждет от портного или сапожника, от политика же требует большего.
