Неприглядный отельчик. Константий велит водителю остановиться за углом. В одиночестве ожидает появления Анджело со Стефаном. Те подъезжают к входу в отель; все здороваются.
Константий. Вижу, вас не удалось переубедить.
Стефан. Говорите мне, пожалуйста, ты.
Константий жестом отсылает помощников. Садятся со Стефаном на обшарпанные кресла в грязном холле. В глубине Анджело у стойки расплачивается за комнату.
Константий. Чем больше я о тебе думаю, тем яснее вижу, что ты прав.
Стефан. В чем?
Константий. В том, что жизнь бессмысленна, что мир подл и глуп, а Бога не было и нет. Добро и зло – одно и то же, поэтому не стоит жить.
Стефан. А вы живете.
Константий. Да, живу и все больше об этом жалею. Только в моем случае жизнь уже приближается к концу, но если бы мне довелось еще раз прожить ее заново, я поступил бы, как ты. Ты все еще упорствуешь в своем намерении?
В голосе Константия слышится легкое беспокойство; Стефан некоторое время медлит с ответом.
Стефан. Да.
Константий (одобрительно хлопает Стефана по плечу). Могу я тебе как-то помочь? Может, у тебя есть желание, которое еще держит тебя здесь? Может, ты хочешь кому-нибудь помочь?
Стефан. Разве что только кошкам и собакам, которые мучаются в приюте.
Константий. Заметано. Что-то еще?
Стефан. Больше ничего.
Константий (догадливо). Но ты не знаешь, как убить себя, вроде ведь уже два раза пробовал.
Стефан. Да. У меня никогда ничего не получается. Даже это. А я думал, это так просто. Я слышал, в Цюрихе есть клиника, где людям помогают покончить с собой.
Константий. Я устрою тебе это на родине. Знаю, тебе надо как можно скорее.
Стефан. Мне все равно, хотя я уже отправил несколько прощальных писем.
Константий. Такие письма нужно писать в двух экземплярах. Мой тебе совет: здесь для тебя снят номер, напиши, кому еще захочешь, а я сегодня или лучше завтра утром пришлю сюда моих людей, они тебе помогут.
Константий успокаивающе похлопывает Стефана по спине, скрывая волнение. Он хочет попрощаться как можно быстрее, но контролирует свои движения и прощается с достоинством.
Константий. Скажем друг другу с облегчением, что мы нигде не встретимся, потому что вечной жизни не существует.
Стефан. Вы уверены?
Константий (с глубоким убеждением). Да. Если бы я думал иначе, должен был бы изменить всю свою жизнь, а так, к счастью, не должен.
[♦]
Судя по моим насмешкам над постмодернизмом, я привязан к непреложным понятиям, таким как добро, истина и красота. Последняя – область моей работы, и я, естественно, обязан о ней размышлять.
Если бы меня как сценариста спросили, с чего такой человек, как я, начнет свои размышления о красоте, я бы побился о заклад, что с вероятностью сорок процентов он процитирует Достоевского: “Красота спасет мир”. Однако сам я сосредоточусь на некрасивости, безобразности. Не знаю – ведь я не филолог и мне даже не пришло в голову поискать, – откуда в разговорной детской речи взялось слово “бяка”. Возможно, от “безобразный” – потому что на букву “бэ”, да и детям взрослые иногда могут сказать: “Ах ты, безобразник!” – что не всегда звучит строго, а то и, наоборот, шутливо. Синонимов у слова “безобразность” в славянских языках очень много: от “уродство, уродливость” до более мягких – “неказистость, непривлекательность”. Так или иначе, обе эти категории, “красота” и “уродство” – как и весь в целом набор базовых ценностей, – весьма решительно оспариваются в современной культуре, и даже обращение к этой теме выглядит анахронично. Я уже слыву реакционером, ибо говорю о вещах, которые сегодня, по мнению многих, преодолены. Но, обращаясь к Норвиду в поисках подходящей цитаты, я вижу, что проблема эта не нова и в XIX веке тоже не давала покоя поэту, наблюдателю культурной жизни. Норвид пишет: “Не ищут Красоты поэты, музыканты… / И даже – женщины, и даже дилетанты – / Сегодня ждут, чтоб что-нибудь стряслось – / Ждут потрясений или обольщений…”
[34] Забавно, что некоторые слова из репертуара XIX века сегодня не потеряли актуальности. “Обольстительность”, возможно, не часто встречающийся термин, но если посмотреть на таблоиды, то они как раз и являются носителями информации, делающими упор на вещи потрясающие, вещи ошеломительные и обольстительные, особенно в изданиях, предназначенных женщинам. Словом, явление это не новое, а с некоторых пор оно набирает силу и ощущается очень отчетливо.
В последний год жизни Иоанна Павла II мне удалось привезти в Ватикан необычных художников. Я действовал от имени фонда (почетным председателем которого был профессор Бартошевский
[35]), занимающегося отслеживанием случаев столкновения высокой культуры с низкой. “Низкая культура” – определение, считающееся оскорбительным, поэтому, открыто используя это понятие, мы всегда добавляем: “из вежливости называемая массовой”. Мы исследуем, что эти культуры – высокую и низкую – объединяет, что разделяет, что между ними общего, а что не позволяет сблизиться. В личном письме папе римскому я указал, что хочу пригласить к нему брейк-дансеров, уличных танцоров, потому что они танцуют на улицах по всему миру, а из окон Апостольского дворца их не видно. Этот аргумент подействовал. Папа позволил нам приехать, хотя его окружение сильно сопротивлялось. Так брейк-данс попал в Климентинский зал: парни вертелись на головах перед папой римским. Он тогда уже сидел в кресле, изображавшем папский трон, но ездившем на велосипедных колесах. После выступления папа обратился к ребятам, крутившим пируэты: “Если вы делаете это бескорыстно, ради красоты, вы художники. А если с какой-то иной целью, для личной славы или денег, это уже загубленное искусство”. И добавил, что всякое искусство, служащее любой цели, кроме красоты, будет с изъяном, ибо становится пропагандой или рекламой. Позднее в разговоре он заметил еще: “Это касается религиозного искусства”. Если кто-то занимается искусством, заранее зная, каков должен быть результат, то есть не проходит своего пути на наших глазах, не ищет решения, а провозглашает нечто, изначально ему заказанное, это искусство тоже загублено, о чем мы прекрасно знаем, ибо видим, какой сакральный кич сопутствует религиозности – как христианской, так и любой другой.
Я рассказал об этом, поскольку есть что-то очень симпатичное в том, как папа римский подчеркнул, что красота может быть ангажированной и тогда уже неполноценной, с изъянами. Возьмем рекламу. Как это ни парадоксально, реклама (я говорю о рекламе аудиовизуальной) иногда играет положительную роль. Она одинаково обходится как со словом, так и с изображением. Для меня положительное свойство рекламы в том, что она подобна щуке в пруду: уничтожает то, что успело стать банальным. Если когда-то я мог восторгаться запечатленным на пленке солнечным закатом, то теперь, зная, что в каждой новостной телепрограмме отпуск в Египте будет прорекламирован именно таким закатом, лишь иронически усмехаюсь. Это удешевленная картинка, слово “красота” к ней уже неприменимо, это красота на продажу. Когда я вижу плавно кружащуюся женщину с прекрасными развевающимися волосами, я не восхищаюсь ее женственностью – я знаю, что речь идет о шампуне. Это понятно. И красота эта тоже загублена, она состоит на службе.
