Я веду эти рассуждения, понимая, что им здесь не место и что они не способны убедить теологов, как не убедили их слова Иоанна Павла II. Утешаюсь я всегда тем, что подобные мысли родились именно у польских католиков – достаточно назвать имена незабвенного архиепископа Жичиньского и по-прежнему здравствующего ксендза профессора Хеллера.
Вернемся к теме старости и смерти. В одном фильме, снятом на английском языке, я использовал в финальной сцене мысль, высказанную мамой. Приближаясь к сотому дню рождения и одряхлев, она повторяла, что это состояние необходимо: пока человек здоров, ему ни за что не хочется умирать, а старческая немощность весьма способствует уходу. Еще мама говорила, что умирать здоровым не подобает, ибо здоровье – это капитал: его нужно использовать, тратить, а не накапливать впустую.
Теперь сцена из “Прикосновения руки”. Пожилой композитор утешает своего молодого поклонника, который некогда вдохновил его творить, а теперь сам терзается сомнениями.
В ролях: Макс фон Сюдов, Сара Майлз, Лотер Блюто.
[ ♦ “Прикосновение руки”]
На террасе сидит старый композитор в инвалидном кресле. Рядом – молодой человек, который внимательно смотрит на него. Старик тихим голосом описывает свою жизнь.
Старый композитор. Дряхлость, приходящая на старости лет, – большое благо. Благодаря ей, мы становимся бесчувственными. Жизнь перестает нас волновать. Мы спокойно ждем смерти. Человек, в общем-то, ожидает ее с радостью. Знаешь, у этого состояния есть положительные стороны. Я хожу в туалет, не сходя с места. Меня моют, кормят с ложечки. У меня с моим сыном много общего. И ты очень мне помог.
Молодой человек (удивленно). Неужели ты счастлив?
Старый композитор. Несказанно.
Молодой человек. А у меня нет ничего. Я ощущаю внутри пустоту.
Старый композитор. Пустоту? Помню, когда-то ты уверял меня, что мы лишь орудия, или… как ты это назвал? Оружия? Теперь я должен убеждать тебя в этом?
Старый человек добродушно улыбается. Молодой встает, чтобы скрыть слезы, потекшие из-под очков по щеке.
[♦]
В этой картине я изображаю смерть в мягких тонах, говорю о примирении с неминуемым. В светской перспективе смерть – уход в небытие. В религиозной – шаг в неизвестность.
Думая и говоря о смерти, невозможно пройти мимо sacrum, вопроса о святости. Современная культура вытесняет это понятие. Для многих людей не святы ни флаг, символизирующий народ и потери, понесенные предыдущими поколениями во имя нашей жизни, ни такие места, как кладбища. Рационализм спорит с магией, а святость в известной мере относится к магической сфере. Обо всем этом могут дискутировать философы, но результат их спора нам не безразличен, поскольку за ним следуют разное правовое регулирование и разная система ценностей. В связи с этим хочу процитировать свое выступление на собрании польских и немецких психиатров.
Постановка вопроса “святость жизни против ценности жизни” отражает определенную неуверенность, с которой мы сталкиваемся сегодня в интеллектуальной, философской жизни Европы и всего мира. Думаю, эту неуверенность стоит концептуализировать, пусть даже на любительском уровне, поскольку она никуда не денется и будет иметь далеко идущие последствия. Европа, в особенности Западная, в рамках латинской культуры всегда высоко ценила разум – ratio. Он был для нас гарантом правильного решения проблем. При помощи разума можно прийти к истине, разрешить наши конфликты и личные проблемы. Этот подход, который в ответ на иллюминизм
[46] развился с необыкновенной силой, все еще жив.
Мы всегда чувствовали: эмоции необходимо контролировать, внимательно следить за ними и усмирять. Наша эпоха, безусловно, является воплощением рационализма. А рационализм не слишком приемлет понятия, ценности и мыслительные пространства, касающиеся вещей иррациональных по своей природе. Таких, например, как вера. Вера, или Тайна. С этим разум плохо справляется. Он естественным образом хочет проникнуть в Тайну, то есть разрушить ее. Для сегодняшних представлений о жизни наиболее распространенным является суждение, что гуманность – некая ценность, представляющая собой континуум, проще говоря – можно быть человеком в большей или меньшей степени. Эта “поступательная гуманность” отражает точку зрения, что жизнь может иметь большую или меньшую ценность. Если она очень мала, ее, грубо говоря, можно перечеркнуть. С тем же успехом можно сказать: иногда ценность жизни равняется нулю. Очевидно, что именно такие представления лежали в основе нацистского геноцида.
Поразительно, что сегодня прогрессивное человечество вновь приблизилось к этим взглядам. Все зависит от качества жизни. Если жизнь полноценна, то достойна похвалы, “пусть будет”, а если пуста, незначительна, от нее можно избавиться. Это мотивация эвтаназии, но отсюда прямая дорога к возвращению той самой концепции: избавимся от тех, кто человек в столь малой степени, что и трястись над ними не стоит, просто поможем им покинуть этот мир. Надеюсь, подобный рецидив не случится, однако концепция мыслительной вседозволенности ведет именно туда. На противоположном полюсе располагается нечто глубоко иррациональное – убежденность в святости жизни.
Современная постиндустриальная культура неохотно принимает понятие святости, что бы под ним ни подразумевалось. Художественная культура занята главным образом трансгрессией, преодолением любых ограничений и табу. Это самая модная ценность, а может, и псевдоценность, выставляемая сегодня напоказ. Если границу переходят во имя свободы, это трансгрессия, и тогда все, что нарушает святость, становится ценностью. Достаточно вспомнить выставки изобразительного искусства, скандалы вокруг рекламы – все они спекулируют на том, чтобы сделать еще один шаг вперед и перечеркнуть понятие святости в широком понимании: религиозном, историческом, национальном или святости человеческой жизни. Превращение смерти, секса, деторождения в спектакль, всё более лихо закручивающийся, – и есть трансгрессия, которая высоко ценится современной актуальной культурой.
Считается, что, если человек совершает акт трансгрессии, он уничтожает sacrum, тем самым расширяя сферу человеческой свободы. Так полагают выразители этих взглядов, а они составляют основу современного культурного истеблишмента. И все же идея, что жизнь священна, а святость трудно измерить, дает основание утверждать: если жизнь возникла, она должна быть. Не мы ее источник, следовательно, не имеем права ею распоряжаться. Святость не ищет истоков, ибо они – за пределами нашего понимания, и поэтому жизнь неприкосновенна, какая бы ни была: хорошая или плохая, пустая или полная, – живое всегда свято. Это убеждение обнаруживается в верованиях многих народов, оно содержится во множестве религий. Вспоминаются джайнисты в Индии, метелкой расчищающие перед собой дорогу, чтобы не растоптать ни одного живого существа, ни одной гусеницы или комара, который может оказаться на пути. Любую мысль можно довести до крайности, но это следствие осознания, что жизнь настолько священна, что нельзя трогать ее в любых проявлениях.
