Стоит ли мне винить себя в случившемся? Не знаю.
Тогда я могла лишь сидеть и думать о том, что произошло раньше.
Глава 23
Марк
Луч проезжающей мимо машины проникает в гостиную, скользит по книгам, телевизору, фотографиям на полке, по маскам и проволочным статуэткам, купленным Стеф. Я понимаю, что просидел в темноте несколько часов. Соседская овчарка лает, но мне не страшно, когда тут нет Стеф и Хейден.
Их топот, резкие голоса… Я не боялся за себя – мой страх был сосредоточен только на Стеф и Хейден. Я изо всех сил старался защитить их, я приложил все волевые усилия. Я знаю, это кажется глупым, но когда те мужчины ушли, не причинив вреда Стеф и Хейден, я почувствовал, что справился. Это было главным. Это и сейчас главное.
Но сейчас я один. Я не включал сигнализацию. Они могут войти. Забирать у меня нечего.
В другую такую ночь я бы выпил, но сегодня на столике нет стакана. Я не могу глотать – темнота давит мне на грудь, вот-вот сплющит горло. Я мельком думаю о том, не покончить ли с собой, но у меня нет на это сил. Я даже встать не могу. И не знаю, с чего начать. Может быть, если просидеть здесь достаточно долго, тьма выкурит меня отсюда. Я чувствую едкий запах застарелого дыма. Все оставили меня.
На улице слышится смех наших соседей-студентов – они возвращаются с субботней вечеринки. Потом скрипят ворота дома напротив – медсестра отправляется на утреннее дежурство. Поют птицы. Этот звук напоминает мне о том, что нужно все-таки встать с дивана. Я иду в туалет, стараясь не смотреть в зеркало, потом направляюсь в кухню. Хотя мои глаза привыкли к темноте, я умудряюсь удариться ногой об угол стола – будто кто-то специально передвинул его, поставил у меня на пути. Мне нужна кладовка.
Когда мне было лет пять, я боялся заходить в кладовку. Мой двоюродный брат Джеймс – ему тогда было лет восемь – сказал, что в кладовке живет банши и крик этого чудовища может высосать душу человека. Иногда по ночам я слышал крик банши – тихое приглушенное постанывание. Я сказал об этом маме, и она ответила, что никаких банши не существует, а папа хмыкнул: «Если хочешь взять в кладовке варенье, Марк, тебе нужно отпугнуть банши».
Однажды в воскресенье Джеймс и его родители приехали к нам на обед. Брат запер меня в кладовке и не вернулся. Мне показалось, что я просидел там несколько часов, не решаясь пошевельнуться, настолько боялся разбудить монстра. И я старался не плакать, зная, что банши манят страх и грусть. «Они чуют твой страх», – говорил мне Джеймс. Из кухни доносились запахи жареной курицы, мама и тетя Петра болтали в комнате, Джеймс играл во дворе с собакой. Они забыли обо мне, а если я пошевельнусь – банши проснется. Ноги у меня свело судорогой, я готов был обмочиться, и мне мучительно хотелось чихнуть. Нужно было выбираться оттуда. Глядя на небольшое окошко над верхней полкой, я принялся, не оглядываясь, забираться на шкаф. Если не смотреть на то, что дышит тебе в затылок, оно не сможет проявиться, не сможет тебе навредить. Я не дышал, стараясь двигаться как можно тише.
Не думай о страхе, закрой глаза и лезь.
Я вытянул руку – и опрокинул пакет риса. Он шлепнулся на две банки апельсинового варенья, негромкий звук, короткий. Что-то покатилось… и я услышал банши, ее вой – громче, чем когда-либо.
Она проснулась.
Она прямо за мной.
Зажав ладонями уши, я упал на пол и свернулся клубочком.
Наверное, я завопил. Наверное, я разрыдался. Я только помню, как папа наклоняется надо мной и орет: «Ты успокоишься уже? Это просто дурацкая игрушка».
Этот звук издавал игрушечный синтезатор, обычный детский синтезатор с западающей клавишей «ми», пластмассовый синтезатор на батарейках, а вовсе не банши. Банши не существовало. Я не помню, ел ли тем вечером жареную курицу с Джеймсом, тетей Петрой и дядей Леоном.
Я закрываю за собой дверь кладовки и усилием воли призываю банши появиться из ниоткуда.
Ожидая, я провожу языком по рассеченной губе, а потом ковыряю ранку ногтем, сосредотачиваясь на боли.
Но банши не появляется.
Солнце светит так ярко, что я задергиваю все шторы в доме. Но в комнате Хейден лампа с диснеевскими принцессами все еще режет мне глаза светом, поэтому я срываю с нее абажур, срываю всех принцесс.
Я ползаю по ковру в гостиной, собирая волосы, которые никто так и не подобрал.
Это кровать Одетты. Она принадлежала Одетте с самого начала. Когда мы были молоды и влюблены друг в друга и еще могли выражать страсть, не чувствуя боли или вины, тогда, до рождения Зоуи, Одетта не раз доказывала мне, что это ее кровать – множеством разных способов. Стеф настояла, чтобы мы купили новый матрас и постельное белье, но это кровать Одетты.
Я сижу на краю кровати со стороны Стеф и открываю ее прикроватный столик, как вор, как грабитель. Я стараюсь ничего тут не сдвинуть. Забытая записная книжка – из тех, что Стеф прячет от меня, блокнот с черновыми набросками сюжетов для новых книг, браслеты и цепочки, которые Стеф так и не распутала после того, как Хейден вдоволь с ними наигралась, скомканные носовые платки, высохшая губная помада без крышки. Я ищу улики, которых нет.
Я закрываю ящик и обвожу взглядом комнату, пытаясь почувствовать что-то другое, не то, что чувствую сейчас. Столь многое произошло в этой спальне, но теперь все словно присыпано пылью. Только я, здесь и сейчас, все сводится к этому. Ни любовь, ни радость, ни боль, ни бурные споры, на которые я растратил свою жизнь, не отменяют того факта, что теперь я здесь – один. А ведь все это казалось таким важным. Жизнь казалась такой важной.
Я сижу, ожидая, когда же она придет, и на мгновение мне кажется, что я замечаю какое-то движение под комодом. Но это не она. Я подхожу к тени, присаживаюсь на корточки, но вижу только пыль.
Затем я слышу звон бьющегося стекла. Я хочу, чтобы они пришли, завершили начатое, вырвали меня из вневременья. Но этого не происходит. Я встаю, спускаюсь в гостиную. Руки болят, кожа на коленях в ссадинах, на лбу синяк. Тут темно, фотографии опять упали с книжной полки.
Я присаживаюсь, босые ноги кровоточат от битого стекла.
Лает пес. У меня болит желудок. Ворота с другой стороны дороги скрипят. Вопят птицы. Кто-то разражается бранью. Опять светло. Я стою у занавески. Никто не приходит. Что-то темное, многоокое, красноглазое смотрит на меня с пустой полки. Я сворачиваюсь на полу калачиком, баюкая свою боль.
Стук-стук… Стук-стук… Стук-стук-стук…
Какой мерзкий звук! Кто-то царапает металлом по стеклу, он сейчас выбьет окно.
– Открой эту чертову дверь, Марк! Я знаю, что ты там.
Я заставляю себя подняться, спина отзывается болью. Вначале я не понимаю, где нахожусь. Из-за задернутых занавесок в окно льется холодный свет, и мне кажется, что я в пещере.
Клара трясет дверную ручку и зовет меня, поэтому я плетусь в прихожую.
