– Ты остался невредим.
– Верно, – кивнул Генрих. – Как заговоренный. Стоял посреди этого ада, дышал вонищей от сгоревшей химии и даже не додумался упасть на землю. Впрочем, в оправдание себе замечу, что, судя по всему, был контужен. Вечером, попозже, меня и тошнило, и голова кружилась, но в тот момент… Де Голль не знал – он просто не мог знать – как плохо обстоят наши дела, а потому, спустя четверть часа, повторил минометный налет.
– Дай, угадаю! Ты провел это время, стоя посередине чистого поля?
– Так точно! – кивнул Генрих. – Опять в чистом поле и снова ни царапины. Вот тогда я и понял, что у судьбы – или у Господа, если угодно – свои резоны, и не мне их знать. Волков бояться – в лес не ходить, а я в лесу давно живу. Что же делать?
– Ну, для начала, давай поужинаем. Ты ведь пригласил меня на ужин, а я страсть какая голодная!
– Что ж, давай уже закажем что-нибудь, а то они тут наверняка марку выдерживают – подавать не спешат!
Судя по всему, Наталья действительно сильно проголодалась и, пока Генрих неторопливо расправлялся с салатом из камчатского краба, съела под пару бокалов Лорент-Перье
[13] заливное из щуки, судака и лососины под хреном и несколько пшеничных и гречневых блинов с икрой осетра. От горячих закусок Генрих благоразумно воздержался, но Наталью попросил, «ни в чем себе не отказывать». И она, надо отдать ей должное, не посрамила ни своего титула, ни анархистского подполья, откушав в преддверии императорской ухи с расстегаями и имбирной водкой порцию фуа-гра,
[14] жареной в меду и сопровождаемой еще одним бокалом шампанского. Ела она быстро и, как бы сказать, методично. Но и о приличиях не забывала, не нарушив – даже по случаю великой спешки – ни одного из многочисленных правил политеса. Однако внимание к себе привлекла. Эта женщина умела быть невидимой, но когда хотела обратного, получала желаемое без ограничений. Вернее, добивалась этого сама, и так эффективно, как только можно вообразить.
Генриху, впрочем, представление понравилось, но здоровый аппетит молодой женщины в очередной раз напомнил о его собственном возрасте, и это было уже лишнее.
«Ну, ну! – подбодрил он себя. – Не возрастом меряют!»
Что именно не меряют возрастом, Генрих, однако, не уточнил. Возможно, что и неспроста, а по подсказке подсознания. Его интуиция бывала иногда до противного предусмотрительной.
– Просили передать, – уведомил тихим голосом, едва ли не шепотом, официант и положил рядом с тарелкой куриного бульона с лапшой сложенный вчетверо листок розовой бумаги.
– Ты становишься популярен! – от съеденного и выпитого Наталья чуть порозовела, и даже выражение угрюмой упертости, как будто, исчезло из ее глаз. Новая жизнь явно шла ей на пользу, хотя Генрих замечал уже первые признаки кризиса. Шарахнуть могло когда угодно, а о силе истерики пока можно было только гадать. – Мне начинать ревновать? Кто она?
– Кстати, любопытно! – Генрих промокнул губы салфеткой, вытер кончики пальцев и взялся за листок. – Как ты будешь ревновать? Скрытно или открыто? А скандал ты мне закатишь? Драться полезешь? Посуду побьешь?
Говоря это, он разворачивал записку, но и Наталью – скорее по привычке, чем по необходимости – из внимания не выпускал, посматривал краем глаза. Оттого и заметил странную реакцию женщины на его «драться полезешь». Как-то неадекватно она отреагировала на шутку. Вздрогнула взглядом, чуть напряглась. Мгновение, не более, но факт налицо.
«И что это было? Отголоски прошлой ночи, или у нас возникли непредвиденные проблемы, о которых я пока не осведомлен?»
– Тэкс! – сказал он вслух, пробежав незамысловатый текст записки глазами. – Как я и предполагал, мы приглашены на прием. В девять вечера, в доме Нелидова.
– У Софьи Викентьевны и Павла Георгиевича? – Натали даже есть перестала, оставив императорскую уху и так понравившуюся ей имбирную водку.
– То есть с семьей графа ты знакома?
– Мы дальние родственники.
– Хороший выбор, – отметил Генрих, складывая послание и убирая в карман. – И наверняка не без задней мысли…
Интерес его касался именно «задней мысли». Кого первого имел в виду Бекмуратов: Генриха или Натали? Ну, и еще нелишне было бы узнать, кого черт принесет на встречу этим вечером! Ведь явно кого-то принесет, а иначе – зачем весь этот паноптикум?
– Да, чуть не забыл, – он взял со стола ложку и приготовился «дохлебать супчик», – чем окончилась твоя встреча с Ольгой… Постой, как ее по мужу? Станиславская?
– Да, – подтвердила Наталья, глядя на него несколько необычно, из-под ресниц, – Ольга Станиславская.
Пока ехали на извозчике в Мошков переулок, Генрих рассказывал о маскараде в Венеции. Натали слушала вполуха. Вставляла кое-где уместные замечания, но большей частью молчала. Сидела, откинувшись назад, курила, думала. Вспоминалась встреча с Ольгой. Прокручивалась снова и снова, как заезженная пластинка. Припоминались новые детали, но общее впечатление не менялось. Как было поганым, таким и осталось. Генрих тоже не радовал. Ничего осмысленного о том, как и где он провел день, не сообщил, отделавшись пустыми, ничего не значащими словами. И на рассказ о портрете отреагировал неожиданно никак. Почти равнодушно. Переспросил: «Серебрякова?» Покивал, словно припоминая давнюю безделицу. «Да, да, конечно! Как же это я запамятовал? Как, говоришь, зовут ее мать? Лариса Ланская? Вот как!»
– Ты ее знаешь? – спросила Натали, прерывая молчание и резко меняя тему.
– Прошу прощения? – обернулся к ней Генрих. Смотрел спокойно, ни обиды за то, что прервала, ни удивления. Одна только вежливость.
– Ты Ларису Ланскую знал… в молодости?
– Вопрос о том, спал ли я с нею? Ведь так?
– Допустим.
– Ты ревнуешь меня к прошлому?
– Я? Тебя? Что? – ей едва не снесло крышу. Генрих умел провоцировать. – Глупости! Мало ли, кого ты там имел! Мне-то какое дело! Подумаешь, переспали, экая невидаль!
«Слишком много слов! – Она понимала, что попалась, как ребенок, но ничего поделать с собой не могла и объяснить Генриху, с чего вдруг такая экспрессия, не могла тоже. – Слишком много слов. Слишком быстрый отклик. Слишком сильное чувство. Черт тебя подери, Генрих!»
– Да, мне кажется, мы были с ней близки какое-то время… – говорит осторожно, думает о чем-то своем, смотрит в спину извозчика, который от их разговора поменял цвет кожи с белого на бурый.
