– А как же Наталья Викторовна? – осмелился спросить Таубе.
– Не маленькая! – отрезал Генрих, чувствуя, как тоска скребет по нервам. – Сама дорогу найдет!
Глава 12
Вальс
Где ее носило, можно только гадать. Но Генрих и пробовать не стал. Ему оказалось достаточно и того, что, как выяснилось, оставаться невозмутимым в ее случае он не мог. Наталья умудрилась забраться в душу так глубоко, как никто до нее. Во всяком случае, за последние двадцать лет Генрих таких не припоминал. А до того он был слишком молод и самонадеян, и этим все сказано. Так что Наталья соперниц практически не имела. Просто не могла их иметь по причинам, не зависящим ни от нее, ни от него.
Она объявилась под утро. Злая, усталая и грязная. Взглянула на Генриха волком, оскалилась – опять же на волчий манер – и, не сказав ни слова, ушла в ванную. Отсутствовала минут пятнадцать, потом вдруг выглянула в приоткрытую дверь.
– Завтрак во сколько? – волосы растрепаны, глаза красные, губы кривятся в недоброй улыбке. Такие улыбки, как говорят, не предвещают ничего хорошего.
– В девять.
– И это завтрак?
– Это официальный завтрак.
– Можешь войти, только коньяку налей.
«Вот же, дурь какая на старости лет!»
Тем не менее, коньяку налил – полный бокал – и принес в ванную.
Наталья сидела в горячей воде – пар поднимался над поверхностью, – курила, смотрела угрюмо.
– У меня был приступ, – сказала ровным неживым голосом, взяла бокал, отпила половину.
– О чем мы говорим?
– О маниакально-депрессивном синдроме.
– Ну, если мы о нем говорим, наши дела обстоят не так плохо, как кажется, – Генрих достал папиросы. Закурил. Наталья молчала, смотрела вбок.
– Наши?
– Ты полагаешь, я откажусь от тебя из-за такой нелепицы?
– Это не нелепица, Генрих! – замысловато крутанула пальцами с зажатой в них дымящейся папиросой, допила коньяк, замолчала, покачивая головой. Вероятно, в такт мыслям, но о чем она думает, Генрих не знал. Предполагал, но уверенности не испытывал. Могло случиться и так, и эдак.
– Мне пятьдесят пять лет, – сказал после долгой паузы.
– По тебе и не скажешь.
– Пока, – кивнул Генрих. – А каким я стану через пару лет?
– А я?
– Но ведь этого еще не случилось.
– Ты серьезно? – подняла взгляд Наталья.
– А ты?
– Маниакальная фаза довольно симпатичная, – криво усмехнулась она. – Я думаю, тебе понравится.
– Мне и так неплохо.
– А вот депрессивная…
– Тебя прихватило ночью в трактире?
– Да, именно.
– Как справилась?
– Кокаином занюхала.
– Дозы большие?
– Да, нет… Нет, что ты! – вскинулась так, что даже воду расплескала. – Я не…
– Знаю! – махнул Генрих рукой. – Иначе вены были бы уже дырявые.
– У меня это с детства.
– И что с того?
– Генрих!
– Скажи мне другое, – предложил он. – Сама-то ты хочешь остаться со мной?
– Я…
– Подумай, стоят ли судьбы русской революции одного дня счастья?
– Но…
– Глупости! – отмахнулся Генрих. – Ты сама-то веришь во всю эту чушь?
– Это не чушь!
– Чушь! – отрезал Генрих. – Ты же образованная женщина, Тата! Не дура, но и не психопатка – только не рассказывай мне о своем психозе
[59], ты должна понимать, анархистам нечего предложить людям. Ни бедным, ни богатым, ни умным, ни глупым. Никому! Красивая фантазия, элегантная заумь. А на поверку – пшик! Человеческое общество, по большому счету, все еще стадо. Слой культуры тонок. Религиозные догматы – эфемерны. Что остается, чтобы удержать нас от впадения в дикость? Одно лишь проклятое государство. Военная сила. Полицейский диктат. Скажешь, нет?
– Примитивно рассуждаешь!
«Примитивно? Так и есть!» – согласился с Натальей Генрих.
Его рассуждения и вправду казались примитивными, но вот в чем подвох – во всем, что касается людей, сложные схемы не работают. Работают простые, как хлеб и вода, принципы. И в этом смысле здравомыслие Энгельса импонировало Генриху куда больше, чем «сложности и разности» Кропоткина. Маркс, Каутский, Бронштейн… Да тот же Ульянов… Враги системы и, возможно, в некотором роде идеалисты. Не без этого. Но все-таки не безумцы. Реалисты. Практики. И пусть социализм – тоже не сахар, уж лучше социалистический порядок – есть примеры – чем революционный хаос.
– Ты его поймала?
– Ушел, сукин сын.
– Кто таков, знаешь?
– Знаю, но от этого не легче.
– Кого он ждал, тебя или меня?
– Меня… Налей еще, а?
– Налить не трудно, – вздохнул Генрих, вставая из кресла, в которое едва успел опуститься. – Не развезет?
– Не должно.
– Как знаешь…
Временами у Генриха бывало много женщин, иногда и подолгу – ни одной. Но все это не в счет. А те, кто в счет…
«А еще говорят, что я везучий!» – Генрих налил Наталье коньяк и хотел, было, вернуться в ванную комнату, но передумал, и прежде плеснул в бокал и себе тоже.
«Чего уж там! Однова живем!»
Правду сказать, за всю жизнь лишь три женщины занимали его настолько, что впору было говорить о любви. На первой он женился. Она родила ему дочь и, казалось, светится, когда видит «своего Генриха». Тем не менее, донос на Генриха написала именно она и сделала все возможное, чтобы он никогда к ней не вернулся. Очень хотела, как оказалось, выйти замуж за Федора. Такая вот история. Ну, а вторая…
Вторая любила его беззаветно. Эта бы не предала никогда. Напротив, готова была уничтожить любого, кто встанет у Генриха на пути. Одна беда, она могла спать с ним, лишь крепко выпив или, вернее, напившись допьяна. Долго не хотела понимать очевидного, не принимая приговор судьбы, и Генриху не позволяла. Но природу не обманешь, даже если ты женщина и способна родить. В конце концов, им обоим пришлось смириться с тем, что быть вместе они не могут и не смогут. По многим причинам, но главное потому, что обоим им в постели нужны женщины. И вот теперь третья. Анархистка, страдающая маниакально-депрессивным психозом…
«Умеете вы, князь, выбирать себе женщин! И в самом деле…» – Генрих вошел в ванную и встретил взгляд темно-синих глаз.
