Прошла минута. Другая. Дул ветер, падал снег. Где-то хлопнула дверь. Неподалеку завелся мотор и отъехала машина. В окнах гас свет или, напротив, зажигался, но все по-прежнему оставалось спокойно.
«Ну, не министр же он, ей-богу, чтобы с телохранителями ходить!» – Натали отделилась от стены, прошла к черной лестнице, проникла за дверь и остановилась в темноте. Света зажигать не стала. Стояла. Слушала. Было тихо. Кое-какие звуки просачивались сквозь плотно закрытые двери, но были они глухи и невнятны, и, послушав «тишину», Натали стала подниматься по лестнице. Глаза привыкли к полумраку, и видела Натали не так уж и плохо. Ноги, обутые в спортивные ботинки, ступали мягко, почти не производя шума, и затвор браунинга она передернула загодя, еще на улице, изготовив оружие к бою заранее, чтобы не клацать железом под сводчатым гулким потолком.
Прошла минута. Возможно, две. Но это было неважно. Главное, Натали достигла двери в квартиру одиннадцать. На лестничную площадку выходили еще четыре двери, и Натали обошла их одну за другой, прислушиваясь к шумам, долетавшим из квартир. Не заметив ничего подозрительного, она достала из кармана куртки ключ и аккуратно вставила в замок. Гавриил не обманул. Ключ оказался «родным». Вошел легко, провернулся без сопротивления. Замок тихо клацнул, и дверь отворилась. Оказалось, что и в этом вопросе ей повезло. Директор не пользовался ни засовом, ни запорным крюком. Теоретически так и должно было быть, поскольку именно через черный ход к нему ходит женщина, но все могло сложиться и по-другому. Фактор «неизбежных на море случайностей» никто пока не отменял, так что планируй хоть год напролет, но возможность и необходимость импровизации встроена в планы так, словно и не готовился ни к чему. В последний момент все может пойти кувырком. Однако и на этот раз планы с реальностью не разошлись, «что есть гуд», но…
«Сейчас окажется, что сукина сына нет дома!» – Натали проскользнула в коридор и пошла вдоль дверей. Было тихо, лишь под ее башмаками слегка поскрипывал, поддаваясь, дубовый паркет. Впрочем, скорее всего, он не издавал ни звука, но нервы не железные, хотя кое-кто и думает иначе.
Шаг, другой, третий. Здесь пахло кофе и пылью. С утра не прибирались, но вот кофе кто-то варил совсем недавно.
«От меня не уйдешь, даже если очень захочешь…»
Все-таки Директор оказался дома. Сидел в кабинете за столом у окна. Что-то читал и о появлении Натали узнал только тогда, когда она ему сама об этом сообщила.
– Руки на стол! – приказала тихо. – Не оборачивайся и не делай резких движений.
– Лиза! – Голос Директора выражал неподдельное удивление, но был окрашен той же интонацией отеческой заботы и, как бы даже, не радости, что и всегда. – Какими судьбами?
Тем не менее, руки на стол положил. А зря. Взялся притворяться добрым папиком, иди до конца. Умри, но не выходи из образа.
– Знаешь, Директор, – вздохнула Натали, – я дура, конечно. Не надо мне было с тобой заговаривать. Выстрелила и ушла, и весь сказ.
– Но тебе же хотелось мне в глаза посмотреть…
– Не-а, – усмехнулась Натали. – Зачем?
– И в самом деле, – шевельнулся в кресле Директор, – незачем. Можно я повернусь?
– Нельзя. В квартире есть компромат?
– А тебе зачем?
– Ну, я тебя пристрелю, а потом выяснится, что рядом с хладным трупом несгибаемого борца с капиталистической эксплуатацией трудящихся всякие посторонние вещи валяются, репутацию покойнику портят.
– То есть ты готова закладку, так и быть, себе взять?
– Да, нет, Директор, можешь в печку бросить, я разрешаю.
– А что взамен? – Мухин играть перестал, заговорил о деле, и тон сразу изменился, стал жестким, деловым.
– Взамен ты расскажешь мне, кто тебя нанял, чтобы устроить Генриху побег.
– О как! Раскопала, значит! Умная ты, Наталья, опасная. Может, подобру договоримся? Я про тебя забуду, ты про меня, а я еще и отступного дам. Я ведь много чего знаю и про тех, и про этих…
«Отпустить?» – она уже думала об этом сегодня, и утром, и позже, когда сюда шла.
Договориться и отпустить. Но недалеко, разумеется, и ненадолго. Оставить на коротком поводке… Опасно? Естественно. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского, ведь так?
– Понимаешь, я бы и отпустила, наверное… – Она не была уверена в том, что говорит, но под настроение чего не скажешь. – Но ты, Директор, зря меня обманул. Хотел убить, кто мешает? Флаг тебе в руки! Вектор мог меня сделать в Питере на раз…
– Пошли бы разговоры, – нехотя признал Директор и сделал движение, словно хотел обернуться, да шейные позвонки прихватило.
– И ты решил сдать меня жандармам… Совсем не жаль было?
– А чего тебя жалеть? – усмехнулся в ответ Директор, но, что характерно, сидел, как велено: лицом к окну, руки на столе.
– Ну, ты прав, наверное, – согласилась Натали, припомнив подробности своей жизни. – А Генриха за что?
– Ты ему веришь? – вопросом на вопрос ответил Директор.
– Возможно…
– И зря!
– Ну, это как бы мое дело, не находишь?
– Ты, вообще-то, понимаешь, Лиза, что в городе творится, в стране?
– Вот скажи, Михаил Евгеньевич, какого рожна ты меня Лизкой кличешь, если доподлинно знаешь, кто я есть и как меня зовут?
– Ишь, нахваталась! – снова усмехнулся Мухин, но даже движения лишнего себе не позволил, знал, не прокатит. – А еще баронесса!
– У тебя, Мухин, пять минут.
– А ручной лидер оппозиции тебе ни на что не сгодится?
«Ну, вот и предложение озвучено. Вопрос, однако, а оно мне нужно?»
– Я задала вопрос.
– Хочешь знать, кто меня нанял? А не испугаешься?
– Дядя Миша, а ты кого сейчас на испуг берешь? Меня, что ли? Бога побойся! Я же отмороженная! Сам сказал.
Нечем ему было ее напугать, вот в чем дело. И Мухин это знал, не мог не знать. После всего, что было, положен ей был – по совести – осиновый кол или, если уж по-человечески, расстрельная команда. Но вот ведь как бывает! Раньше жила, как нежить, но не то теперь. Умирать расхотелось. Совсем. Напротив, хотелось жить. Жить, любить Генриха, даже если никогда не сможет ему об этом сказать. А она точно знала – не скажет. И это была та правда, которую Натали не только знала, отчетливо и с подробностями, но и принимала. Несла, как крест. Впрочем, и Генрих не ждал от нее слов любви. Не ждал, не просил, принимая, как должное, ее молчание, но и сам их никогда не произнесет. Не сможет, не решится, потому что любой отваге положен предел. У ее мужества он уж точно есть. И у его – наверное, тоже. Ведь не машина, не пражский истукан, живой человек…
– Значит, нечем мне тебя напугать? – Мухин напрягся. То ли собирался прыгнуть, то ли ожидал выстрела в затылок. – А что, как всплывет правда о «резне на Сампсониевском»?
