– Ну, так едем сейчас же в Париж, более терять время нельзя! – воскликнула Генриетта, быстро хватая снятую ею при входе в комнату шляпку и собираясь вновь надеть ее на свои светлые локоны.
– С такой необыкновенной быстротой сделать этого не удастся, – возразил Мирабо, любуясь ее прелестной горячностью. – Прекрасная графиня Иетт-Ли, вероятно, очень устала и должна будет отдохнуть здесь, у меня, одну ночь. К тому же мне надо проститься с моими здешними друзьями и назначить им точный день моего возвращения, чтобы они не растерялись по случаю моего внезапного отъезда и чтобы наши избирательные маневры шли тем временем своей чередой.
– Хотя я и устала, – ответила Генриетта, опять снимая шляпку, – однако я бы так желала, чтобы ты решился немедленно ехать со мною. Должна тебе признаться, что мне вовсе не нравится твое пребывание в Эксе, и я все время грустила в Париже. Если хочешь меня порадовать, то больше ты сюда не вернешься. Ведь и в Париже ты можешь дать избрать себя в депутаты. Если с дворянством ты ничего общего иметь более не хочешь, то на народ ты можешь рассчитывать точно так же в Париже, как и в Эксе.
– Что же так не нравится тебе в Эксе, моя Иетт-Ли? – спросил он, пристально вглядываясь в нее.
– Город сам, быть может, и хорош, но графиня Мирабо живет в нем! – чуть слышно ответила Генриетта, а щеки ее ярко зарделись. – В ночь твоего отъезда из Парижа я видела сон, как будто в большой толпе потеряла тебя. Когда же я, несчастная, заблудившаяся, опять тебя увидела, ты был на золотом троне рядом с прекрасной, знатной, гордой дамой и склонил к ней голову на грудь. Дойти до тебя я не могла; как только хотела приблизиться, грозные взгляды этой дамы отпугивали меня и удаляли от тебя. – С этими словами Генриетта, сдерживая громкие рыдания, разразилась целым потоком слез.
– Так и ты рехнулась на сказке о моей жене? – воскликнул Мирабо почти невольно. – Я прибыл в Экс, не думая ни о чем другом, как о выборах. И вот с тех пор как я здесь, мне не перестают напевать в уши о моей разведенной жене. О ней поет моя сестра, поют некоторые старые здешние друзья, и, наконец, приезжаешь ты из Парижа и тоже поешь мне о ней. Но все это ваше пение и жужжание – пустое. Вот, что я скажу тебе, Иетт-Ли. Прекрасная дама, на груди у которой ты видела мою голову, была свобода. Скоро взойдет она на свой золотой трон и с собою вознесет меня, как и всех притесненных и униженных. Но из-за этого никогда я не забуду мою подругу, моего дорогого возлюбленного товарища, Иетт-Ли. Союз наш остается в силе, и наступающее время скрепит его еще более. Только не прогоняй меня от твоих прекрасных глаз, потому что благословение их будет мне необходимо в час волнений и раздоров, которые уже приближаются.
Радостная и благодарная, Генриетта поднесла к своим губам его руку. В эту минуту вошел камердинер Мирабо и передал ему письмо, только что полученное с нарочным от графа де Карамана.
Поспешно вскрыв и прочитав письмо, Мирабо подошел к госпоже Нэра, робко стоявшей у окна в ожидании узнать заключенные в письме известия.
– На этих днях мне еще нельзя будет ехать с тобою в Париж, Генриетта, – сказал Мирабо. – Письмо это от коменданта провинции, графа де Карамана, находящегося в эту минуту в Марселе. Возникшее там народное волнение – весьма тревожного свойства. Народ образовал вооруженные отряды, чтобы требовать понижения цен на хлеб и мясо. Настоящие насильственные действия были совершены до сих пор лишь над некоторыми булочными и мясными лавками; однако уже преследовали на улице экипаж господина Карамана, сопровождая его всевозможными угрозами. Успокоить настроение толпы обращенными к ней речами ему не удалось. Мэр города должен был бежать. Можно опасаться всего самого ужасного. Граф де Караман убедительнейшим образом просит меня тотчас же приехать в Марсель не только для того, чтобы я помог ему советом, но и чтобы оказал свое доброе влияние на марсельский народ. Правда, народ там верит мне, и каждый раз, когда я появлялся в Марселе, он выражал мне свою преданность. Итак, прежде чем ехать с тобою в Париж, я поеду в Марсель, а ты подождешь меня здесь, Генриетта.
Генриетта старалась представить ему необходимость присутствия его в Париже, но Мирабо сказал, что еще необходимее ехать ему туда, где народ страдает, а при неверном объяснении его нужд может пострадать еще больше.
– Когда я восстановлю порядок в Марселе, – прибавил он, – а это мне удастся, тогда я предстану перед министерством в Париже и спрошу его, по какому праву и в чьих интересах оно намеренно тормозить и преследовать национальную деятельность, подобную моей. Я им покажу, что я стал народным трибуном, но что при мне и государству и обществу будет хорошо. Ты же, Генриетта, познакомишься тем временем с моей сестрой, маркизой де Сальян, для которой я напишу тебе несколько слов. Она уже давно желала видеть госпожу Нэра, и вы наверняка сердечно сойдетесь между собою.
Через полчаса Мирабо был готов в дорогу и проехал небольшое расстояние между Эксом и Марселем так быстро, что еще засветло прибыл к берегу Средиземного моря и въехал на улицы не успокоившегося еще города. Многочисленные патрули, составленные из граждан, разъезжали и старались, казалось, с величайшею строгостью водворять порядок, но встречаемые ими то здесь, то там толпы народа с шумом и песнями противились этому. Глядя на толпу привычным глазом, Мирабо сообразил, что она замышляет что-то еще на сегодняшнюю ночь. Гражданские патрули без оружия старались действовать при встрече с толпою одним лишь строгим внушением, но толпа, делая вид повиновения, переходила на другие улицы или площади, где собиралась еще в более грозные скопища.
Мирабо, быстро соображавший, понял, что народные толпы действуют по известному плану. Своим тонким слухом он расслышал распространяемое в публике известие, будто пониженные было цены на мясо и хлеб хотят вновь повысить. При этом неоднократно с возбуждением повторялись имена господина де ла Тур, интенданта провинции, и некоего Ребюфе, имя которого как арендатора городских пошлин было особенно ненавистным.
Заехав в гостиницу для нескольких минут отдыха, Мирабо велел себе привести лошадь, желая, несмотря на поздний час, проехаться по городу и посетить некоторые хорошо ему известные кварталы, населенные матросами и рабочими. Прежде, однако, чем отправиться в эти грозно волнующиеся части города, он хотел явиться к военному коменданту, графу де Караману, чтобы засвидетельствовать, с какою поспешностью им исполнено его требование.
Мирабо застал почтенного старца, с которым уже встречался в обществе в Эксе, в самом унылом настроении. Обрадованный скорым прибытием Мирабо, он не мог скрыть боязни, что нынешней ночью события могут принять самый плачевный оборот. В особенности находился в сомнении насчет того, следует ли уже теперь прибегнуть к военной силе против народа или нет. Стоящие в Марселе войска заперты в казармах и ждут минуты, когда будут привлечены к делу. Объяснив все ясно и точно, господин де Камаран просил у Мирабо откровенного совета.
– Оставьте войска в казармах, что бы сегодня ночью ни случилось, умоляю вас об этом! – с живостью воскликнул Мирабо. – Я не буду спать эту ночь, а останусь на улице, верхом на лошади. Мне скоро удастся разыскать моих старых марсельских друзей, живущих в порту, и через них дойти до настоящего очага восстания. Вмешательство войск довело бы все сразу до того предела, до которого я именно буду стараться недопустить. В народном восстании военная сила – самое бедственное орудие, в особенности, когда это восстание только еще развивается. Победить его можно исследованием внутренних причин и справедливым и откровенным возвращением его к первоначальному вопросу. Я знаю марсельский народ. В нем есть славные, великолепные люди; с некоторыми из них я прямо связан дружбой. Я вызову этих молодцов, часто катавших меня в порту, и публично, на базарной площади, заведу с ними диспут о ценах на съестные припасы. Я докажу им, что низкие цены хуже высоких, и что если при хлебе в три с половиной су они не могли быть сыты, то с хлебом в два су они помрут с голоду, потому что, когда желаешь иметь вещь ниже ее стоимости, дело кончается тем, что перестаешь ее иметь. Я скажу моим друзьям, – и это вы должны мне позволить, господин комендант, – что хлеб может быть дешев, обилен и справедливо распределен лишь с созывом государственных чинов в Париже и что народ должен предоставить свободно и самостоятельно им самим избранным представителям привести в порядок и дела своего желудка. Как вы думаете, граф, поможет это?
