После мелодичного гимна, пропетого хором, на кафедре появился епископ города Нанси господин де ла Фарр для произнесения многими нетерпеливо ожидавшейся проповеди. Придворные едва верили своим ушам, когда благочестивый епископ в чрезвычайно возвышенной речи стал проповедывать о роскоши и деспотизме двора, об обязанностях князей и о правах народа. Увлечение собрания было так велико, что со всех сторон внезапно раздались громкие, бурные рукоплескания. Это было столь противно этикету, что на местах, где находился двор, все беспокойно зашевелилось. До сих пор даже в театре в присутствии монарха рукоплескания не допускались.
Но и при этом король оставался спокойным. Взоры его по-прежнему были прикованы к лицу королевы, смертельная бледность которой вдруг сменилась багровым румянцем. Едва закончилась проповедь, а за ней религиозная церемония, двор удалился, и собрание, обратясь в сторону балдахина, увидало одни пустые места.
В церкви сразу все оживилось. Депутаты поднялись со своих мест и, переходя из одного сословия в другое, приветствовали друг друга. Только члены дворянства, за малым исключением, удалились немедленно по уходе двора. Шамфор и Черутти также подошли к кружку, в котором находился Мирабо. Он дружески приветствовал их, но тотчас же оставил, чтобы подойти к стоявшему вблизи, недавно назначенному молодому епископу Отэнскому Талейрану-Перигору, с которым находился в близких отношениях. После дружеских взаимных приветствий разговор их коснулся речи епископа Нансийского, а затем печального вида королевы.
– Признаюсь, что вид королевы возбудил во мне сегодня живейшее сочувствие, – сказал Мирабо. – Глядя на страдальческие черты ее лица, я спрашивал себя, не это ли действительно самая красивая женщина Франции и самая несчастная? Быть может, в это время покорил меня образ дивной красоты королевы, который еще никогда не являлся мне столь чистым и совершенным. Вы ведь знаете, у меня демократический ум, но монархическое сердце. У вас, Талейран, было всегда наоборот: демократ в сердце, умом своим вы всегда были готовы пасть ниц перед земными владыками. Оттого-то наши политические дебаты имели для меня всегда такую прелесть. В одной вещи только мы вполне сходились, а именно в симпатии, которую оба умели внушить своим кредиторам.
– При Генеральных штатах, с Божьей волей, мы все начнем новую жизнь, – отвечал епископ Отенский, благочестиво складывая руки. – Но вот еще другие милые друзья, которым хотелось бы пожать руку.
Говоря это, он указал на близстоявшую группу, в которой Шамфор и Черутти стояли с третьим лицом, в одежде духовного; крайне заинтересованный Мирабо узнал в нем аббата Сийеса.
Сийес был маленькой, скорченной фигурой, в каждом мускуле которой, однако, выражались энергия и сила воли. В нем было что-то замкнутое и мрачное, но его замечательная, задумчиво склоненная на грудь голова и скрытые длинными ресницами, лишь изредка молнией сверкавшие глаза вызывали любопытство при каждом его слове.
Мирабо, сердечно приветствуя его, сказал:
– Слава парижским выборам, пославшим нам графа Сийеса! Вы единственное духовное лицо, явившееся представителем третьего сословия, и это нам принесет, должно принести счастье. Обнимемся по этому случаю!
Сийес ответил на это приветствие дружески, но сдержанно и сказал:
– Разве духовное лицо не самый естественный представитель третьего сословия? Если священник в то же время не человек народа, то он только лицемер. Без народа не может быть церкви, как не может быть государства.
– Наш Сийес и есть настоящий оракул третьего сословия! – воскликнул аббат Черутти, хлопая Сийеса по плечу. – Его сочинение «Что есть третье сословие» указало народу путь к отысканию себя самого, и ему, собственно, Франция обязана сегодняшним национальным движением.
Торжественный до сих пор звон колоколов церкви Святого Людовика превратился теперь в глухой, замирающий звук. Это напомнило депутатам, остававшимся еще в церковных проходах, о времени выхода. Все стали расходиться или же направлялись группами к ожидавшим у церковных ворот экипажам.
Часть четвертая
I. Пятое мая
Утром 5 мая 1789 года в Версальском замке должно было состояться торжественное открытие заседаний Генеральных штатов Франции.
Мирабо, нанявший на время заседаний небольшое и, против обыкновения, весьма скромное помещение у одного версальского обывателя, стоял со своим хозяином, крайне политических мнений красильщиком, рано утром в маленьком садике, где только что окончил свой завтрак. Неохотно отвечая на вопросы любопытного буржуа, старавшегося вовлечь своего знаменитого гостя в политический разговор, Мирабо часто посматривал на часы, не наступило ли уже время, призывающее его в замок. Было шесть часов, а Мирабо заказал себе экипаж к половине седьмого. В нетерпеливом ожидании, вымеряя большими шагами свой садик, Мирабо выслал наконец слугу, с приказанием поторопить прибытие экипажа.
– Когда мне случается терять терпение в каком-либо деле, – говорил он себе, – оно всегда готовит мне неприятность. Надо было мне взять сюда с собой Генриетту и маленького Коко. Это лица, всегда мирно меня настраивающие; в хорошем же, спокойном расположении духа все лучше удается. Великий день сегодня! Что-то он принесет нам?
Экипаж наконец подъехал.
Столь ранний час прибытия чинов в Версаль был назначен ввиду желания министерства в точности исполнить все церемониальные формальности, а также чтобы иметь случай подвергнуть чувствительному унижению третье сословие.
На большой аллее, ведущей к Версальскому замку, была найдена и устроена просторная, великолепная зала, где могли поместиться двенадцать тысяч депутатов Франции и, сверх того, многочисленная аудитория. Сам Людовик XVI, охотно интересовавшийся постройками и составлением планов, усердно занимался устройством и украшением этой залы.
Подъехав, Мирабо, к величайшему своему удивлению, увидал, что он не мог войти в залу тем самым путем, которым входили одновременно с ним прибывшие господа – представители дворянства и духовенства. В то время как для этих двух сословий был открыт вход в главную дверь залы, депутаты общин были пропущены сперва через находившуюся позади, в сарае, дверь в темный, узкий коридор, где, толкая и тесня друг друга, должны были ожидать времени быть впущенными в залу.
– Весьма достойная приемная для депутатов нации! – сказал Мирабо своему соседу, аббату Сийесу, которого узнал, лишь столкнувшись с ним в темноте. – Правительство желает, чтобы мы хорошенько разбили себе головы или вышибли зубы, прежде чем выступим против него. На вопрос, что такое третье сословие, наш Сийес, в своем великолепном сочинении, ответил: «все». Министерство же говорит нам сегодня: «Третье сословие есть нечто, впускаемое через заднюю дверь в каретный сарай», где поистине египетская тьма и вечный мрак напоминают ему о его существовании и где оно своей собственной массой так себя отделывает и изводит, что потом, при свете, ничего не останется от него. Но нет, господа, мы будем держать голову твердо и, выступив в достойном и гордом боевом порядке, посрамим наших противников!
