Окончив речь, вслед которой раздались продолжительные не прерывавшиеся рукоплескания, король вновь покрыл голову и опустился на трон. В ту же минуту и все находившиеся в собрании господа дворяне надели шляпы. Немедленно и Мирабо надел свою. Примеру его последовали некоторые из его соседей; с другой же стороны противились этому. Вскоре поднялся шум и спор; крики «наденьте шляпы! снимите шляпы!» проносились в рядах третьего сословия. Едва чуткое ухо короля уловило эти враждебно перебрасывающиеся восклицания, как он немедленно сам снял шляпу, и тогда примеру его последовало все собрание.
– Эта речь короля, – сказал Мирабо, обращаясь к своему соседу с правой стороны, аббату Сийесу, – ласкала мой слух, как любовное стихотворение элегического поэта. Несомненно, что король любит народ, как только жених любит свою невесту. Сильно вредит, однако, любовному стихотворению, когда влюбленный тут же рассказывает своему предмету, что у него больше долгов, чем волос на голове, и что, в сущности, он только спекулирует женитьбой на деньги своей возлюбленной. Он мог бы нам оставить хоть иллюзию, что речь идет о свободе нации, а не об одних ее карманах.
– На то и государственные чины, чтобы дать основу любви короля к нации, – ответил Сийес своим серьезным тоном. – Но вот хранитель печати, господин де Барантэн, и господин Неккер сейчас переложат нам любовное стихотворение в сухие цифры.
После неясно, едва слышным голосом произнесенной речи хранителя печати, где финансы, пошлины и налоги искусно переплетались с политическими национальными реформами и желанием короля основать счастье народа на всеобщей свободе, поднялся Неккер для разъяснения положения финансов. Все превратилось в слух при воцарившейся глубочайшей тишине.
Надеялись услышать провозглашение возрождения Франции в общих чертах и в точно определенных подробностях. Неккер и начал с достоинством и выразительностью. Но как же удивило всех, когда вместо ожидаемых смелых и обширных идей защелкали сухие, видимо, искусственно освещаемые цифры и вычисления. Весь дефицит Франции был низведен министром до ничтожной цифры. Понадобится лишь незначительная помощь, чтобы в короткое время привести финансы Франции к равновесию. При этом Неккер намекал, почти говорил, что необходимости в созвании государственных чинов не было; произошло же оно лишь по доброй воли монарха. Он надеялся, что хотя выборы и состоялись по сословиям, но что, конечно, сословия соединятся для совместного обсуждения вопросов, и в этом он полагался на такт и даже великодушие двух высших сословий. О конституции, о правах народа – ни слова!
После двухчасовой речи Неккера собрание стало расходиться. Все были возбуждены и недовольны. Мирабо, внезапно охваченный грустью, избегая встречи со знакомыми, спешил к выходу и к своему экипажу. Тотчас, однако, был окружен несколькими друзьями, которых давно не видел и которые, казалось, ожидали его появления.
– Здравствуй, Этьенн Клавьер! – сказал Мирабо. – Здравствуйте, Дюмон и Дюроверэ! Я уже приметил в зале заседаний трех неразлучных друзей-женевцев. Скажите, однако, чего вы все смеетесь, глядя на меня? Я ли смешон или это открытие нашего собрания вызывает ваш смех? Быть может, вам забавно, что при моем появлении я чуть не был вновь выброшен из залы? Вы ведь заметили, что вначале меня освистали?
– Это тоже, конечно, прибавило комизма этому жалкому собранию, – сказал Клавьер, не переставая смеяться. – Однако скажи, Мирабо, чем пахнет для тебя монархия теперь, когда ты стал государственным чином его наихристианнейшего величества короля Франции?
– Ты знаешь, Клавьер, – отвечал Мирабо совершенно спокойно, – что со времени начинающегося во Франции движения дороги наши несколько разошлись! Ты направляешь твой страшный корабль навстречу республике и хочешь вызвать бурную ночь, я же поклоняюсь звезде свободной монархии. Твоя туча и моя звезда не могут и не должны никогда соприкасаться. Тем не менее я люблю тебя и остальных женевцев и желал бы никогда не утратить дружбы вашей. Вот и с Шамфором у меня то же самое. Он хотя и не женевец, однако несколько недель уже так страшно возбужден, что прихлебывает одно лишь огненное сатанинское вино республики; мой же монархический принцип рядом с этим все равно что невинная сыворотка. Дети мои, мне так бы хотелось, подобно гладиатору, сразиться с вами, чтобы изменить ваши мнения.
Друзья предложили Мирабо предпринять прогулку в Трианон, так как время обеда еще не наступило. Там, в уединенном прекрасном парке, можно будет откровенно побеседовать.
Прелестный майский день, свежий и ясный, поддержал это приглашение, и Мирабо отослал свой экипаж в отель «Шаро», где жили женевцы и где он хотел потом вместе с ними обедать.
II. Прогулка в Трианон
Дорога в Трианон шла через тенистый, почти темный, версальский парк, аллеи которого были сегодня оживлены многочисленными гуляющими.
Друзья наши быстро дошли до конца версальского парка и увидели в некотором расстоянии перед собой прекрасный замок, Большой Трианон с колоннадой из зеленого и красного мрамора, построенный когда-то Людовиком XIV для госпожи де Ментенон.
Все заметили, что Мирабо печален и серьезен, что редко бывало с ним.
– Ждем ваших признаний, граф Мирабо, – сказал Дюмон, дружески положив ему руку на плечо. – Мне кажется, что вы вполне нашего мнения, что в собрании нет хороших элементов, так что даже вашему могучему гению трудно будет в таком обществе пустить корни.
– Вы так думаете, потому что при моем появлении они освистали меня? – спросил Мирабо с выражением гнева и страдания на лице. – Но ведь это могло исходить лишь от нескольких негодяев, боящихся моей силы, а потому старающихся теперь же расшатать почву у меня под ногами. Но я не боюсь. При первом слове, с которым я выступлю, я заставлю их идти по моим следам. В собрании, однако, господствует зависть и ревность ко всему, что способно отличиться и выдвинуться, вот что печалит и смущает меня. Остракизм против таланта шикал мне сегодня. Враги мои находят предосудительным мое прошлое. Мою борьбу с отцом за честь и свободу, похищение нескольких женщин, многочисленные долги, заключение во всевозможных тюрьмах Франции, кое-где скандалы, какие случается иметь в жизни, – вот чем они оправдывают свою ко мне ненависть. Но разве они сами нравственнее меня? Они хотели бы удалить меня из собрания, в которое сами вступили против воли и которому ни своим именем, ни своими нравами чести сделать не могут. Моя же честь связана с народною честью. Им хотелось бы даже напасть на мои выборы в Эксе и в Марселе, представив их недействительными, потому что я будто бы позволил себе искусственное давление на тамошних жителей. О глупцы, они так зачерствели в своем старом, привилегированном эгоизме, что не могут понять, что можно быть преданным народу ради народа!
Слова эти были им произнесены глубоко взволнованным и печальным голосом. Когда с искренним участием друзья окружили его, то заметили слезы у него в глазах.
– Не понимаю, как может вас это поражать и трогать, Мирабо, – начал Дюмон простым, сердечным тоном. – Кто, подобно вам, невзирая ни на что, выступил гением свободы, где только считал это нужным или удобным, оскорблял весь мир, как может тот рассчитывать на предупредительность со стороны своих явных врагов? Не думаете ли вы, что «Газета государственных чинов», издаваемая теперь вами, и где вы так резко критикуете настоящее собрание и всех его членов, способна привлечь к вам сердца господ дворян? Нет, Мирабо, будьте злы и горды, но не слабы и раздражительны. Имейте терпение! Все эти полуталанты и полунравственности, восстающие теперь еще против вас в этом пестром собрании, будут в тени и в прахе ползать перед вами, как только, подобно исполинским крыльям допотопной птицы, вы раскроете над собранием всю силу вашего таланта. Но помните, что возвыситься и принять свой надлежащий полет вы можете только через это самое собрание. Мирабо стоит теперь на величайшей мировой сцене, в его уста вложено слово, которое сделает его господином положения, но нужно, чтобы он встал на должное место и был видим в настоящем свете. Прежде всего не спешите выступать с речью в собрании, а подождите особо важного случая, где только вы сумеете сказать и увлечь всех своим талантом и решительным словом. Смягчите также тон вашей газеты о собрании о депутатах. Это советуют вам женевские республиканцы. Поступая так, вы будете работать для всех нас, Мирабо, и да наградит Господь вашу бессмертную голову.
