Городские дома
Трудно сказать, какому из сословий мы обязаны первыми домами с привидениями. Ведь и дворянские дамочки прилетали к влюбленным юношам вне зависимости от того, где тем вздремнулось – под сенью могучего дуба, в садовой беседке или на диване в гостиной. Вероятно, дома эти – плод всесословного творчества.
Вот, например, Кадашевский двор в Москве – возведенный при Алексее Михайловиче комплекс построек с башенками и проездными воротами. До 1701 г. он использовался под хамовное (ткацкое) производство, затем – под монетный двор, а начиная с 1736 г. был сильно запущен и в 1807 г. полностью снесен. В представлении поклонников готического романа заброшенный двор являл собой некий замоскворецкий замок, но слухи о тенях умерших, постукивавших там по ночам, распространялись народом и купцами. Не дождавшись загробной лепты от своих прижимистых родичей, мертвецы сами взялись за изготовление монет.
Кадашевский двор. Гравюра Ф.Я. Алексеева (1800-е гг.).До своего сноса в 1807 г. двор считался крупнейшим в Москве обиталищем призраков
Легенды об одесском «Чудном доме» на углу Преображенской и Елисаветинской улиц также имели местное происхождение. Однако популяризованы они были заезжими литераторами, в частности В.Г. Тепляковым, кое-что присочинившим от себя. Скажем, богопротивный колдун, который обитал в подземельях под домом, простирающихся до самого моря, вполне отвечал народному духу. Его прототипом был то ли безымянный поляк, то ли барон Жан Рено, масон, приобретший и перестроивший дом в 1820-х гг. Но очень сомнительно, что одесские кумушки рассказывали о коляске без лошадей, управляемой господином без головы. Еженощно она увозила от дома прелестную деву, спускающуюся из окна и, как ни в чем не бывало, усаживающуюся в чудо-экипаж.
Проникнувшись в шутку и всерьез атмосферой ужаса, Тепляков придал дому готические черты: «Главный фас представляет совершенный снимок с… рыцарских замков… Один из боковых фасов… по черной своей закоптелости кажется с противоположного балкона выпачканным сажею из-под котла, в коем варится враг рода человеческого… Там, по какому-то особому устроению комнат, звуки, пробуждаемые в одной, слышатся со стороны совершенно противоположной». Жаль, мы не можем сверить свои впечатления с тепляковскими – к 1900 г. дом был разобран.
Петербургские дворяне охотно рассказывали друг другу о проказах полтергейста. Так, Гоголь, смеясь, передавал городские слухи о танцующих стульях в доме на Конюшенной улице и даже упомянул о них в повести «Нос» (1933). Другой автор связал аналогичный случай с зарытым под полом скелетом, у которого был пробит череп.
Мрачная репутация дома Елисея Леонтьевича Чадина в Перми на углу Петропавловской улицы и Театральной площади берет начало с грандиозного пермского пожара 14 сентября 1842 г. Горожане передавали из уст в уста рассказ одной старушки, видевшей в слуховом окне здания странную женщину в белом чепце, отгонявшую платком огонь. Дом и вправду уцелел чудом – сгорели все соседние здания. Призрак был окрещен кикиморой. Многие с тех пор слышали долетающие из-под земли стоны, неведомые голоса и стук падающих предметов. С конца 1840-х гг. дом стоял необитаемый, а в 80-х его снесли и выстроили на его месте Мариинскую женскую гимназию.
Д.Д. Смышляев, пересказавший историю дома, внес в нее английские детали. Выяснилось, что сам Чадин был отъявленным скупцом и жестоко обращался с дворовыми людьми. Те воровали для него чугунные плиты с кладбища и выкладывали ими полы. Желая досадить хозяину, они испекли праздничный пирог на обломке могильной плиты. Надгробная надпись отпечаталась на пироге, гости были сконфужены, а Чадин, не вынеся скандала, заболел и умер.
В поздней версии рассказа Елисей Леонтьевич превратился в чудака байронического склада. Во время застолья взорам почетных гостей предстал именинный пирог, на котором выступила ухмыляющаяся черепушка. Они в страхе покинули дом, а за ними убежали лакеи. Не дозвавшись слуг, Чадин впал в меланхолический ступор, бормоча себе под нос: «Смерть пришла на именины!» Кто-то завыл в печной трубе. Чадин вспомнил про искушение Лютера и запустил подсвечником в угол, но тщетно – из-под пирога медленно выполз гроб. Когда слуги вернулись, хозяин лежал без чувств, и они спешно отправили его на кладбище. Однако ни хохочущий череп, ни фаталист с подсвечником на русской почве не прижились. Студенты Пермской сельскохозяйственной академии, сменившей гимназию, замечают в окнах лишь подозрительное свечение и женский силуэт – опоэтизированную кикимору.
А вот во Владимире дом с привидениями сохранился. Это бывший дом губернатора, нынешний Центр изобразительного искусства (улица Большая Московская, 24). Но владельцы его к мистицизму не склонны. Они предлагают несколько версий происхождения названия дома. По одной из них, за привидения были приняты мелькающие в окнах силуэты чиновников, по другой – имя дому дал заголовок фельетона о советских служащих, мимолетных и недоступных, бегавших по его лестницам в 1920-х гг. Есть и объяснение в стиле Скотта и Даля: зловещие завывания вызваны особенностями здешней вентиляционной системы.
Сельские усадьбы
Наш гипотетический патриот в чем-то прав. Родовые ужасы в среде русского дворянства первое время отсутствовали. Для того чтобы призраки заселили сельские усадьбы, те должны были «выстояться» подобно тому, как «вылеживались» трупы в «Бобке». Да и россказни об убийствах, насилиях и помещичьем произволе вошли в моду далеко не сразу. Но к тому моменту, когда общественные деятели, воплощавшие «ум, честь и совесть», приехали из-за границы с красными физиономиями и, скрипя перьями, обрушились с проклятиями на крепостнические порядки, почва для усадебных кошмаров была в целом подготовлена.
Усадьбы «выстоялись». Запустение, милое сердцу романтика, воцарилось в пышных екатерининских резиденциях еще в начале XIX столетия. Одну из таких усадеб описывал Вигель: «Солнце осветило мне печальное зрелище. Длинные аллеи прекрасно посаженного сада, с бесподобными липами и дубами, заросли не только высокой травой, в иных местах даже кустарником; статуи… были все в инвалидном состоянии»; все ступени дома «были перегнившие, наружные украшения поломаны, иные обвалились».
Война 1812 г. привела в упадок многие дома, и прежде чем помещичий быт наладился, романтики успели вдоволь налюбоваться их развалинами. Атмосфера покинутой хозяевами усадьбы вроде той, что передал Марлинский в рассказе «Латник» (1831), наводила на мысль о привидениях: «Карнизы улеплены были гнездами ласточек; летучие мыши цеплялись по углам; живопись потолка сплылась в какие-то чудовищные арабески. Трудно себе вообразить, какое странное впечатление произвел на меня вид этой опальной комнаты; я будто сейчас гляжу на нее! Все, все в ней казалось мне чудным, сверхъестественным, страшным. Этот мрак, в ней царствующий, эта полурастворенная в коридор дверь, за которою так таинственно сгущались тени, даже обшитая сукном веревка, на которой когда-то висела люстра, с огромным крючком своим казались мне орудием пытки (знаменательная ассоциация. —А.В.). Мне казалось, на сером свете сумерек, сквозь мутные стекла, что все звери и птицы обоев шевелятся, трепещутся, что белая изразцовая печка притаилась в углу, как мертвец в саване».
