* * *
Эта книга – вымысел. Имена, персонажи, места и события – плод фантазии автора или использованы им в воображаемых ситуациях. Всякое сходство с реальными событиями или людьми, в прошлом или настоящем, лишь простое совпадение.
Посвящается Новарт и ее братьям
Предвидение
Ты и я – дети. Мы играем вместе. Вокруг очаровательный пейзаж, я не могу понять, где это, но он мне очень знаком. Мы бросаем камешки с берега бухты. Голыши легко подскакивают на водной глади, будто совсем невесомые. Каждый из нас пытается забросить свой камешек как можно дальше. Мы стоим рядом, ноги утопают в песчаной кромке. С трепетом следим за нашими бросками, но победителя нет. Нам это становится ясно сразу же. Хотя дымка не позволяет хорошо разглядеть, мы уверены, что там, далеко, траектории наших голышей из-за странного оптического эффекта сходятся и совпадают в одной точке. Мы смотрим удивленно, как зрители смотрят на фокусы, потом бросаем еще два камешка, следим за ними, пока они вновь не достигнут той точки, где совпадут, как по волшебству. Мы улыбаемся, довольные, и бросаем еще много других голышей, с детским упорством, будто бросая вызов волшебным фокусам залива, которые так и остаются неразоблаченными. Я поворачиваюсь посмотреть на тебя и задерживаю взгляд на твоем лице, таком похожем на мое, и пугаюсь, потому что ты вдруг удаляешься. Ты уходишь все глубже в воду прямо в одежде с последним камешком в руке. Ты отплевываешься, будто хочешь развеять заклинание, связывающее наши голыши, и, не обращая внимания на ледяную воду, решительно наступаешь.
Я хочу позвать тебя, но не знаю твоего имени, а потом неожиданно ты исчезаешь, будто поглощенный пустотой. Я не хочу терять тебя, дорогой друг, и тоже бросаюсь в воду, идя по следам, оставленным тобой на дне, и ища тебя повсюду. Наконец-то я нахожу тебя, но только потому, что, обернувшись назад, вижу тебя на берегу, на том самом месте, где совсем недавно стоял я. Ты стоишь с виноватым видом того, кто знает, что подверг меня серьезной опасности. Но я больше удивлен, чем рассержен, и досадую на самого себя за свою наивность, за то, что попался на крючок и последовал за тобой. Но потом я замечаю, что держу в руке тот самый камешек, что ты сжимал в кулаке, когда бросился в воду, и теперь я стою на твоем месте, как если бы вдруг стал тобою, а ты – мной. Клянусь, я больше не понимаю ни этой игры, ни смысла происходящего и некоторое время, не шевелясь, размышляю в подвешенном состоянии, как водяная молекула из окружающего нас тумана. В конце концов, хотя это невозможно, мне кажется, что я знаю, что ты думаешь, и даже более того, я чувствую то же, что и ты. Не из-за какого-то дара предвидения, а потому – и для меня это яснее ясного – что мы с тобой состоим из одного вещества, мы одна плоть, разделившаяся надвое.
Я вижу, как с берега ты взволнованно машешь мне, потому что понял, что я начинаю тонуть. Не делай так, прошу тебя! Не ты же установил правила этой игры.
Молчи и смотри!
Бухта превращается в реку. В бурную реку. Успокойся, сейчас я отдамся течению, и оно унесет меня туда, куда я хочу. Я не чувствую больше никакой обиды, только немного грустно, наверное, и жаль тех счастливых мгновений, что мы провели вместе.
Ты и я.
Мучение
1
Патры, Греция, 1937 год
– Любимая, мне надо идти, – прошептал Сероп жене.
Сатен повернулась в кровати с легким вздохом. Свет от масляной лампы, стоявшей на столике, блеснул в ее глазах, и, как всегда, Сероп был ослеплен их теплой янтарной красотой, золотисто-прозрачной, других таких он в жизни не встречал.
– Сейчас встану, – прошептала она в ответ, будто боялась кого-то разбудить, хотя они были одни.
– Нет, поспи еще, – сказал муж полным любви и заботы голосом.
Была глубокая ночь, и ему хотелось, чтобы Сатен отдохнула еще немного, но она уже сидела на краю кровати и искала тапочки.
Сатен была молода, хотя даже она не знала точно, сколько ей лет. Из рассказов, что она слышала, выходило, что она родилась весной 1919 года, за три года до трагедии Смирны, когда ужасный пожар, устроенный Младотурками
[1], уничтожил этот прекрасный приморский турецкий город. В тот страшный день адского пламени и дыма маленькая Сатен потеряла всю свою семью и осталась одна на белом свете. Так что никто не мог с уверенностью сказать, когда она родилась.
– Я положу тебе свежий хлеб, его принесла Луссиа-дуду, – сказала она, надевая поношенный халат, слегка подпоясав его на талии.
Она была высокая и стройная, с гордой осанкой и длинными черными как вороново крыло волосами с синим отливом. Сероп все время засматривался на жену и повторял, что Бог незаслуженно осчастливил его, одарив такой женщиной. Взгляд его скользнул ниже и задержался на ее упругом круглом животе, который увеличивался с каждым днем: Сатен ждала ребенка.
– Съешь ты, это тебе нужно копить силы, – попросил он, опустив голову.
Беременность Сатен переполняла его гордостью и в то же время тревожила. Сероп был беден, как и все армянские беженцы в лагере, и мысль стать отцом в таких условиях железными клещами сжимала ему сердце, лишая сна.
В комнате, где они жили, едва помещались кровать, стол и один стул. В тех редких случаях, когда молодожены ели вместе, один из них должен был устраиваться на кровати. У них не было шкафа, и вещи просто развешивались на веревке, растянутой от одной стены к другой. Сбоку от двери, под открытым окошком, ютившимся почти у самого потолка, была пристроена металлическая раковина, из которой вода стекала в широкий таз. Сатен, как и другие женщины в лагере беженцев, вынуждена была сливать воду из таза прямо во дворе по нескольку раз в день. Над раковиной висел маленький жестяной умывальник с краником, который Сатен наполняла водой, взятой их городских фонтанов. На передней стенке умывальника читалось греческое слово «калимера» – добрый день, – окруженное цветочным орнаментом, и, когда Сатен пользовалась умывальником, ее взгляд неизменно падал на это пожелание и ей становилось немного веселей. Чуть в стороне, в деревянном шкафчике, который Сероп прибил к стене, хранились тарелки и две кастрюли – одна маленькая, а другая чуть побольше. На полу, слева от раковины, на нескольких кирпичах стоял примус. Требовалась немалая сноровка и осторожность, чтобы зажечь его, так что Сероп часто спрашивал себя, как это его жене удается готовить такие чудесные блюда на столь скромной и неудобной кухне.
