Последняя, но немаловажная деталь: Лев в 1953 году собирался жениться на девушке по имени Сильвия, и день свадьбы был назначен на второе воскресенье июля.
Я вертел в руках черно-белую фотокарточку и спрашивал себя, что общего могло быть у меня с этим человеком, с которым по воле судьбы мне приходилось себя отождествлять. Я истязал себя, прилагая усилия, чтобы вспомнить хотя бы что-то из жизни, которая должна была бы мне принадлежать. Но память упорно молчала, словно мозг мой взбунтовался и отказывал мне в доступе к любому воспоминанию.
Больше четырех месяцев я провел в больнице Петропавловска.
Я вышел оттуда в день первого осеннего снегопада. У выхода из больницы ждал автомобиль, который должен был отвезти меня в мой новый дом – казарму. Меня втолкнули в машину, как раз когда я только сделал первый вдох свежего воздуха после стольких месяцев, проведенных взаперти, и залюбовался снежинками, тихо кружившимися в воздухе.
Так меня перевели на военную базу на южном берегу бухты, поместив в камеру в режиме полусвободы. Меня не отпустили бы, пока велось следствие. Было сделано много фотографий моего лица во всевозможных ракурсах, затем записан мой голос на пленку, пока я читал любовное письмо, адресованное Сильвии, которое меня заставили ей написать. Впрочем, все это мне льстило, я вдруг почувствовал себя важным лицом, которому так или иначе вдруг уделялось столько внимания.
Фотокарточки и катушки с записью были опломбированы и отправлены в Москву для анализа черт лица, тембра голоса, почерка, даже выбора слов при написании письма. Фотографии показали Сильвии, и потом уже я узнал, что девушка пришла в смятение, расплакалась при виде изуродованного до неузнаваемости лица. Ей дали прочитать письмо, указав на почерк и подчеркнув слабый синтаксис.
– Ну, так что? Это Евгений Козлов? – спросили ее.
– Прошу вас, не мучьте меня, откуда мне знать? – ответила девушка. – Он никогда не писал мне любовных писем.
Но, услышав мой голос, она приободрилась, хотя и находила его слегка изменившимся, возможно, из-за повреждения голосовых связок. Она утверждала, что нежность голоса, которую она помнила, осталась прежней.
В конце Сильвия уже не сомневалась: записанный голос принадлежал ее любимому Евгению.
Петр Богданов, которому поручили вести следствие, решил провести со мной один необычный эксперимент. Речь шла о попытке пробудить мою память – провести испытание, которое горячо поддержали некоторые психиатры и неврологи. Суть его заключалась в том, что мне надевали на голову шапочку с присоединенными электродами и закрывали в комнате с большим экраном, на который проецировали монтаж противоположных по содержанию сцен. Это была быстрая смена кадров, полных любви и нежности, и других, изображавших ненависть и насилие. Я по полдня сидел в полутьме комнаты и смотрел на людей, которых зверски убивали, а потом на матерей, которые нежно прижимали к себе и целовали своих младенцев. Я плакал и смеялся одновременно, а команда медиков снимала показания электрической активности моего мозга, стимулированного этими сценами.
– Кто ты? Ты что-нибудь вспомнил? – спрашивал меня Богданов, когда загорался свет, но я смотрел на него пустыми глазами.
Но однажды среди прочих возникла ужасная сцена изнасилования: группа мужчин издевалась над нежным созданием. Ее привязали к кровати и насиловали по очереди. К тому же кинокамера несколько раз снимала крупным планом лицо девушки, ангельское лицо, пока она, беззащитная, металась под тяжестью тел этих подонков.
– Остановитесь! Остановитесь! – закричал я, вскочив со стула, и бросился на экран. Я разодрал бы его в клочья, если бы не слишком короткие провода электродов, к которым был привязан.
– Отлично, кажется, мы что-то нащупали, – обрадовался Богданов, войдя в комнату с копией энцефалограммы в руке. Он ткнул пальцем в высоко подскочившую линию на графике в момент моей реакции.
Я же продолжал молчать с сильно бьющимся сердцем, словно это был барабан, от которого пульсировал даже глаз под черной повязкой…
Дорогой Томмазо, даже теперь затрудняюсь описать тебе то, что я испытал, когда увидел на экране сцену изнасилования. Мне казалось, что меня порубили на тысячи кусков. Ярость, боль и подавленность обрушились на меня, как поток лавы.
– Теперь ты должен заговорить, – наседал на меня Богданов, размахивая энцефалограммой, – наука не лжет, у тебя было просветление памяти.
И это была чистая правда.
«Первая» часть моей жизни четко и властно вступила в свои права, ко мне вернулась память, когда я увидел лицо бедной изнасилованной девушки и услышал ее рыдания. И застенки, в которых томилась моя память, рухнули под этим натиском.
В одно мгновение я оказался заключенным на борту горящего корабля. Повсюду слышались взрывы, отчаянные крики о помощи. Во всеобщей панике я, однако, не старался спастись, а дрался с другим мужчиной на палубе. Мною двигали ненависть и неудержимая жажда мести. Я чувствовал, что не будет мне покоя до тех пор, пока я не напьюсь его крови. Я вонзил зубы ему в горло, как хищник, чтобы лишить его жизни, не оставив в нем ни капли крови. Когда я оторвался от него, он смотрел на меня, совершенно ошарашенный: видимо, не ожидал от меня такой силы. Он еще шевелил губами, но не издавал ни звука и даже, клянусь тебе, попытался презрительно улыбнуться. В это мгновение я совсем потерял голову: я набросился на него, снова впившись в него зубами с безумной свирепостью.
– Сдохни, сволочь! – зарычал я, оторвав кусок мяса и выплюнув его в огонь, который уже подобрался к нам вплотную.
Потом я схватил его за волосы и несколько раз ударил головой о палубу, пока не увидел, как его глаза подернулись смертной пеленой. Тогда я упал рядом, обессиленный, скованный чувством вины и подкатившей тошноты. Горячность убийцы внезапно сменилась невыносимыми муками совести. Я хотел умереть рядом с человеком, которого убил. Дорогой Томмазо, я был еще мальчик, мне едва исполнилось шестнадцать, и я чувствовал себя как Каин, раздавленный тяжестью своего греха. «Изгнанником и скитальцем будешь на земле», – говорил я себе, прося прощения у Бога, и безутешно плакал. Но что-то вдруг сдвинулось во мне: какая-то Божественная сила спешила мне на помощь, или это был всего лишь инстинкт самосохранения, который понуждал меня действовать, и притом спешно.
«Вставай, теперь вставай!» – заставляло это нечто меня.
Я снял обручальное кольцо с мизинца мертвеца, кольцо моей матери, которое я подарил моей единственной возлюбленной, юной заключенной, такой же, как я, жестоко изнасилованной и убитой этим подонком вместе с другими четырьмя выродками. Я сорвал кольцо так резко, что услышал, как хрустнула сломанная фаланга. Потом надел его на свой палец и перегнулся через фальшборт палубы, готовый броситься в море. Но задержался и вернулся обратно. Моя жертва носила на шее железный медальон со своим именем, фамилией и личным номером. Я сорвал его, вытер кровь и надел на себя, завязав на шее. Но именно в этот момент ужасный взрыв всколыхнул корабль, пламя ударило в лицо, и мне показалось, что я горю, как свечной фитиль.
