Сероп выбросил цветок и сменил тему:
– Знаешь, я ведь шью тапочки, мягкие кундуры. Красивые…
– Да, мне сказали.
– Помоги мне продать их.
Мартирос с сомнением посмотрел на него.
– Ты знаешь много людей в Афинах, повсюду, – добавил Сероп. – И я готов заплатить тебе процент…
Мартирос засмеялся.
– Что тут смешного?
– Нельзя разбогатеть, продавая тапочки, друг мой.
– А я и не хочу становиться богатым. – Сероп резко повернулся в сторону бухты и застал то самое мгновение, когда солнце окончательно утонуло в море. – Я хочу растить моих детей, – объяснил он просто, пока последний солнечный луч гас на его лице.
– Понимаю, – ответил маклер с уважением, – но сколько пар тебе надо продать в неделю? Нет, лучше так, сколько ты сможешь сшить за это время? Две, три?
Сероп неуверенно покачал головой.
– К сожалению, я не могу тебе помочь, но я дам тебе совет… – Мартирос далеко отбросил окурок. – Знаешь итальянский квартал?
– С другой стороны порта? В Сан-Дионисио?
– Да. Пойди туда и поговори с Капуто, у него большой обувной магазин. Итальянцы умеют ценить красивые вещи. Если твои тапочки понравятся Капуто, он хорошо заплатит тебе за них. Можешь сказать, что тебя прислал я.
– Капуто?
– Да.
Они уже подходили к городу.
– Куда ты теперь? – спросил Сероп, смахивая со лба капельки пота.
– Вернусь в Афины девятичасовым поездом.
Сероп кивнул.
– Возьми, вытри их, – сказал он, протягивая платок и указывая на башмаки.
– А, спасибо. – Мартирос наклонился и вытер кончики башмаков, испачканные в глине. – Ладно, – завершил он. – Пойду здесь, так быстрее.
– До скорого.
– Если тебе что-то понадобится…
– Конечно…
Мартирос чуть приподнял поля своей шляпы и повернулся к огням, сверкавшим в полумраке. Сероп стоял, глядя, как тот исчезает среди узких немощеных городских улочек. Он подумал: «Какое, должно быть, счастье иметь возможность сесть в поезд и уехать куда-нибудь подальше от ежедневных забот».
«А если я не вернусь домой?» – спросил он себя, когда первая вечерняя звезда показалась на небе.
– Я тебя ждала, – сказала Сатен с ноткой упрека и повышая голос, чтобы перекрыть шум в комнате.
Сероп только что отодвинул портьеру в свою лачугу и чуть не оглох от крика детей. Сидя на кровати, его жена тщетно пыталась успокоить одного из близнецов, который громко и безутешно плакал, пока Луссиа-дуду занималась другим сорванцом, который резко и раздраженно протестовал.
– Что тут случилось? – спросил Сероп, приближаясь.
– От тебя пахнет мосхуди, ты пил? – Сатен помахала перед носом рукой, чтобы развеять неприятный запах.
– Что случилось? – повторил он, повысив голос.
– Да так, детские стычки, – вмешалась повитуха. – Один сделал больно другому, – добавила она, стараясь смягчить ситуацию.
– Кто?
Обе женщины выразительно посмотрели друг на друга.
– Микаэль, – ответила Луссиа-дуду, показав на ребенка, которого держала за руку. Сероп заметил красную тесемку на запястье.
– Что еще он натворил?
– Он уколол своего брата иглой, – ответила Сатен с напускным равнодушием.
– Иглой?
– Да, я сшивала носки тапочек… – Она кивнула в сторону швейной машинки на столе.
– Ты все время упрямо пытаешься работать одна! – закричал Сероп, покрывая крики детей.
Сатен вздрогнула от испуга.
– Это была моя идея. Я хотела помочь ей, – скромно вступилась Луссиа-дуду.
– Молчи! Замолчите все!
Впервые в жизни Сероп позволил себе неуважительно отнестись к той, что вырастила и воспитала его. Он был вне себя. В порыве ярости он вырвал Микаэля из рук повитухи и поднял его в воздух, сильно встряхнув пару раз.
– Ты злой! Злой! – кричал он с выпученными глазами, не замечая, что бельевая веревка, натянутая через всю комнату, оказалась под подбородком ребенка, пока он тряс его.
– Ты задушишь его! – вскрикнула испуганно Сатен и соскочила с кровати, бросив другого малыша.
– Не двигайся, женщина, – остановил ее Сероп, оттолкнув.
– Силы небесные, прекратите вы оба! – вмешалась Луссиа-дуду. – Стыдитесь! – Затем без лишних слов взяла свою хозяйственную сумку из пеньковой веревки, ту самую, которую обычно наполняла продуктами для них всех, и ушла.
Дети наконец-то уснули в люльке. Сатен и Сероп лежали в кровати, уставившись в жестяной потолок.
– Прости меня за сегодняшнее, – прошептала Сатен.
Сероп фыркнул.
– Ты много работаешь, и нервы у тебя на пределе… – добавила она, повернувшись к мужу, который упорно молчал. – Почему ты не разговариваешь со мной? Я твоя жена, ты должен полагаться на меня…
Сероп подавил смех.
– Что ж, если тебе так этого хочется, я поговорю с тобой. Посмотрим, можешь ли ты мне помочь…
Сатен вытянулась в кровати с довольным видом, поправила на плече лямочку от ночной сорочки и сложила руки на животе, готовая слушать.
– Меня уволили. Что ты думаешь теперь делать? – неожиданно с вызовом выдал Сероп, приподнявшись на локте и приблизив почти вплотную свое лицо к лицу жены. – Так что? Послушаем! – жестко произнес он.
Сатен онемела от растерянности и удивления.
– Это все, что ты можешь мне сказать? – произнес он с издевкой, взяв ее за руку, будто хотел встряхнуть от оцепенения. – И знаешь, по чьей вине? – Он повысил голос. – Вот его, Микаэля, он приносит несчастья.
Сатен покачала головой, сначала медленно, потом все сильнее, как в эпилептическом припадке.
– Вчера утром, когда меня выставили за дверь, он разбудил меня. И даже поцарапал руку… видишь? – говорил он все более возбужденно, показывая жене красный след на руке, не обращая внимания на боль, которую ей причиняли его слова.
– Прошу тебя, – взмолилась Сатен, едва сдерживая рыдания.
Сероп был необразован, склонен к суеверию, к поверьям, устоявшимся среди таких же малограмотных бедняков, как и он, выросших в нищете.
С самых родов, когда он с ужасом увидел, как пуповина Микаэля душит второго близнеца, он уверился в том, что этот ребенок – зло во плоти и принесет только несчастья, будто малыш делал это специально. С тех пор его уверенность усилилась не без помощи некоторых банальных совпадений, которые Сероп расценил как зловредное влияние ребенка на судьбу семьи.
