– Ты понял?
– Да.
– Повтори!
– Улица Виллари, семь, три «альфы», площадь Омониа, – повторил Сероп.
– Позвонишь и поднимешься на третий этаж. Там тебя будет ждать Мартирос, хорошо?
– Хорошо.
– У тебя есть деньги на поезд?
– Нет. Я думал, мы вместе поедем, на грузовике.
Живан засмеялся.
– Ты что, думаешь, я засвечусь тут вместе с тобой? – сказал он, скривившись, и ткнул его пальцем в грудь.
Сероп опустил голову. Его ноги тонули в грязи.
– Возьми. – Живан кинул ему несколько монет. – Только туда, обратно у тебя будет достаточно денег, чтобы купить себе билет.
Сероп поймал монетки на лету.
– Ладно, а теперь мне пора, – сказал Живан, глядя в наконец-то посветлевшее небо. Он направился к своему грузовику, открыл дверцу и залез в кабину. – И не говори мне, что я тебе не друг! – крикнул он, выглянув из окошка и слегка приподняв кепку в знак приветствия.
– Спасибо, – ответил Сероп и остался стоять на площади, одной рукой прижимая к груди ребенка, а в другой держа монеты Живана.
12
Думаешь, я написал это из любви
или, может быть, от лени.
Думаешь, что я пою во славу хлеба,
утопая в колосьях,
что я выглядываю в окно, наблюдая за моими детьми в поле,
жена напевает что-то, собака прыгает, играясь,
и солнце греет.
Нет, эти строки полны крови, написанные, пока меня
увозили в поля золотистого хлеба,
и потом в темноте, в смраде из пота, мочи и блевотины…
– Почему ты выбрал это стихотворение? – перебил его Волк взволнованно.
У Микаэля был врожденный талант к исполнительскому мастерству.
– Потому что я обожаю Даниела Варужана
[35] и считаю, что «Песнь хлеба»
[36] – одно из лучших его произведений.
– Банальный ответ, господин Делалян. – Волк, облокотившись на подоконник, теребил пальцами свои очки.
Микаэль вздохнул, посмотрел на суетливые завитки гипсовой пыли в солнечном луче и подумал о портрете поэта в черном двубортном пиджаке в школьном учебнике. Он мог бы, конечно, прочитать целую лекцию о множестве причин своего выбора, но решил открыть только одну.
– Потому что он был студентом нашего колледжа, и я хотел почтить его память, – сказал он. – Признаюсь, что меня пробирает дрожь всякий раз, когда я прохожу мимо его комнаты.
Он вспомнил ощущение, возникшее, когда он впервые вошел в ту комнату, крохотную, походившую больше на келью. Она находилась в самом конце коридора и была одной из шести комнат, предназначавшихся для студентов старших курсов. «Здесь спал Даниел Варужан», – сказали ему, и он почувствовал толчок в сердце.
– Понимаю, – пробормотал Волк. – Ты уже был знаком с «Песнью хлеба»?
– Да, но никогда не осмеливался читать ее вслух.
– То есть как это?
Микаэль прикусил губу.
– Это последняя вещь, которую Даниел написал перед тем, как его убили. «Песнь» не была завершена, и я уверен, что он складывал в уме строфы, когда его пронзили кинжалом. Он мученик, жертва геноцида армян, и это стихотворение, в некотором смысле, – его завещание.
Глухо забили колокола церкви Кармини, привнося в атмосферу еще больше грусти. Класс молчал. Прошло всего несколько десятков лет после армянского геноцида от рук турок. Воспоминания о трагических событиях были еще живы в народной памяти, и раны начинали кровоточить при каждом их упоминании.
– Отче! – Ампо, сидевший на задней парте, попросил слова.
Волк согласно кивнул, и юноша встал.
– У нас в Сирии, в пустыне Дейр-Зор, – начал он, чуть заикаясь, – рассказывают, что до сих пор находят останки наших соотечественников, которые были департированы.
Ампо покраснел, смутившись от пристального взгляда Волка. Ему показалось, что его слова были некстати, и он замялся, прежде чем продолжить:
– Мой отец, когда был молодым, поехал на экскурсию в район городка Аль-Мансура. Когда они вышли из автобуса, то в песке он нашел золотой крестик с выгравированными на обратной стороне именем и датой. – Он запустил руку за пазуху и вынул из-под свитера крестик на цепочке. – Вот он, – сказал он, смущаясь еще больше, повернул крестик и прочитал: – «Ампартсум, тысяча девятьсот пятнадцатый».
Волк выпрямился, расправил плечи и склонил голову в знак уважения.
– Годы спустя, когда родился я, меня решили назвать тем же именем, что и ребенка, погибшего в пустыне. – Ампо повернулся к товарищам и воодушевленно произнес: – С тех пор я ношу его имя и его крестик.
Азнавур вскочил. Казалось, он хотел что-то добавить, но остался стоять с высоко поднятой головой и сжатыми губами, будто отдавая честь кому-то.
Керопе последовал его примеру, а затем и Левон – чилиец, и Семпо – ливанец, и Арам – грек, а за ними Дадино и Дадоне – венгерские кузены, пока наконец не поднялся весь класс.
Все стояли ровно, неподвижно, поглощенные мыслью о всеобщей боли.
– Микаэль!
Юноша обернулся.
– Куда ты идешь?
– Хочу отнести мои часы отцу Никогосу.
Волк улыбнулся:
– Значит, ты ему доверяешь.
Отец Никогос по прозвищу Тик-Так был монахом, выходцем из Стамбула, и уже много лет жил в колледже. Он не был ни преподавателем, ни административным работником. Его единственной обязанностью был ремонт часов всех типов: от ручных и настольных до карманных и ходиков. Он сидел в своей каморке, в центральном коридоре, там, где размещались классы и лаборатории. Тик-Так скрупулезно и с удовольствием чинил часы студентов, а также всей армянской диаспоры в лагуне.
– Что с ними не так? – спросил Волк.
Микаэль завернул манжет и показал старые часы «Омега», принадлежавшие его отцу. В центре циферблата виднелись капельки конденсированной влаги на запотевшем стеклышке.
– Вероятно, намокли. Мне приходится постоянно заводить их, иначе они останавливаются.
Они пошли дальше по коридору бок о бок до комнатки часовщика. Одинокая лампочка свешивалась с потолка и освещала тесное пространство, в коморке никого не было.
– Отец Никогос! – позвал Микаэль, перегнувшись через стойку, на которой валялись шестеренки, спирали и винтики. Крохотные пинцет и отвертка поблескивали на свету.
