Волк растерялся от неожиданности, и, пока он обдумывал, что на это ответить, молодой человек поразил его цитатой, которую он сам часто повторял в классе.
– «Je désapprouve ce que vous dites mais je me battrai jusqu’à la mort pour que vous ayez le droit de le dire»
[42] – Франсуа-Мари Аруэ, он же Вольтер. – Микаэль почти прошептал этот универсальный афоризм, который не нуждался в громком голосе.
– У меня здесь список имен, который я сейчас зачитаю, – объявил начальник лагеря заключенным, построившимся в шеренги на равном расстоянии друг от друга на центральном плацу лагеря. – Итак, Суубат Казака, Игорь Шегевили, Виктор Кристенко, Габриэль Газарян…
Габриэль вздрогнул, услышав свое имя, которое уже несколько месяцев никто не произносил, обращаясь к нему. В бараке у заключенных не было имен: они понимали по тону голоса, кто к кому обращается. Чаще всего пользовались прозвищами. Габриэля звали просто Армянин.
Со дня, когда было объявлено о смерти Сталина, весь лагерь, особенно охрана, был в состоянии фибрилляции
[43]. Опасались нового кровопролития и вспышек мести по всей стране и говорили, что в Кремле принимают решение о больших переменах в ГУЛАГе. Многие начальники, охранники и надзиратели буквально умирали от страха. Каждый старался максимально проявить себя, улучшая систему принудительных работ, чтобы оправдать собственное участие в ней. Неожиданно приоритетной задачей стало разбудить эти пахидермы
[44] от наркозного сна.
– Те, кого я назвал, становятся сюда, – приказал начальник, указывая на место слева от себя.
Девять заключенных вышли из строя и построились в шеренгу. Габриэль удивился, когда увидел в их строю Червя, впрочем, он ведь не знал его настоящего имени.
– Герасим Миусов – это я, – представился Червь. – Приятно познакомиться, товарищ Газарян, – добавил он с видом заговорщика и встал за его спиной. Он еще хромал, несмотря на то что почти месяц провел в лазарете.
– Вы девять, – обратился к ним начальник, – отправляетесь завтра утром. У нас приказ о вашем переводе в новый лагерь, где вы сможете наилучшим образом послужить родине.
Обеспокоенные и растерянные заключенные начали протестовать.
– Тихо! – скомандовал офицер, в то время как два охранника поспешили к нему, сдергивая с плеч автоматы.
– Скажите хотя бы, куда вы нас переводите! – выкрикнул один из заключенных.
– Ты думай о том, чтобы хорошо работать, контрик, на тебе еще много лет висит! – ответил начальник, презрительно на него посмотрев.
Червь прошептал на ухо Габриэлю:
– Урановые рудники. На севере, у черта на куличках.
– Внимание! – оскалился офицер. – Я еще не закончил. Сейчас я зачитаю еще имена. – И он снова развернул лист. Число заключенных, которые должны были отправиться в другие лагеря, выросло.
Многие проекты на Алтае были приостановлены. И объект, на котором работал Габриэль, был заморожен, потому что Министерство юстиции сочло его «бесполезным в плане нужд национальной экономики». Предпочтение отдавалось проектам, направленным на техническое и промышленное развитие, в частности делалась ставка на добычу золота и других металлов, но особенно урана, в связи с его применением в качестве топлива на атомных реакторах. Нужно было осваивать территории с богатыми залежами этих ископаемых, такие как легендарная земля чукчей, «почитателей медведя», не беспокоясь о последствиях. Северные лагеря, в которых добывали и обогащали уран, были настоящими лагерями смерти. Никто не выживал там больше года из-за тяжелейших условий и особенно из-за смертельной радиации.
Погибали все – и заключенные, и охранники.
– Ты готов умереть, Армянин? – спросил Червь у Габриэля и рассмеялся своим обычным смехом, будто бросая вызов судьбе.
– Значит, едешь?
Габриэль вышел выкурить последнюю самокрутку в лагере, где он провел шесть месяцев своей юной жизни. Вечер выдался ясный, ветер был менее сильным, чем обычно, и видно было, как сверкают звезды.
– Вот именно, – ответил он, повернувшись к Горе, которого узнал по голосу.
Тот встал рядом, сворачивая свою самокрутку.
– Волнуешься?
– Мне нечего терять, все места одинаковы.
Гора кивнул. С того дня как умер отец, Габриэль замкнулся в себе. Часто держался в стороне, будто хотел пережить свой траур подальше от других, что было непросто, учитывая тесноту в лагере.
– Увезешь от нас Червя, – пошутил Гора с некоторой издевкой.
Габриэль сделал вид, что не расслышал. Глубоко затянулся и выдохнул дым высоко вверх. Падающая звезда очертила яркую дорожку в небе.
– Если не хочешь говорить, если я тебе мешаю, так и скажи, – произнес Гора раздраженно.
– Нет, ты мне не мешаешь, – ответил Габриэль. – Время, которое я здесь провел, в некотором смысле пошло мне на пользу… – добавил он.
– Неужели?
– Да. Например, я научился не вестись больше на внешнюю показуху.
Вдали залаяла собака, и другая ей ответила.
Габриэль спокойно выдержал взгляд ледяных глаз Горы.
– Я поверил тебе, – сказал он, – был уверен, что ты защитишь моего отца. Ты – такой большой и сильный, и я смел думать, что твое слово тоже что-нибудь значит. – Он сделал два шага вперед, его кепка едва доставала до подбородка Горы. – Вся твоя громада делает тебя еще более смешным. Не знаю, за что ты сидишь, из-за злополучной жизни или потому, что это в твоей натуре. Но знай, что ты жалок. Тот же Герасим, которого ты так презираешь, куда смелее тебя.
Гора скривился от злости и сжал кулаки, готовый к драке, но мальчик не отступил:
– Бесполезно. Я больше не боюсь тебя. – Он саркастически улыбнулся: – Как можно бояться мужика, который и не мужик вовсе?
Они стояли друг против друга, Давид и Голиаф, на фоне сибирского неба, усыпанного миллиардами звезд.
Афины, 19 марта 1953 года
Дорогой сынок,
как ты поживаешь?
Сегодня я получила письмо от отца Кашишьяна, скорее даже короткую записку, но она так сильно обеспокоила меня, что я решила сразу же написать тебе.
Твой учитель сообщает мне, что твое поведение не достойно студента колледжа. «Способный и умный юноша, но, к сожалению, не соблюдает дисциплину, которая является основой образования», – это его слова. Он сообщил мне о вашем споре о Сталине и том высокомерии, с которым ты перечил ему. Ты учишься в колледже не для того, чтобы заявлять о своих политических пристрастиях – ни один молодой человек, более или менее хитрый, никогда бы этого не сделал, – а для того, чтобы копить знания.
