– Лучше давай заберемся на парон
[46], – указала она на башню за спиной, – полюбуемся на закат.
Микаэль бросил взгляд на свою «Омегу»:
– Да, пожалуй, успеем.
Они побежали прочь, заплатили за вход и быстро поднялись по лестнице до самой колокольни. На площадке, запыхавшиеся и потные, они крепко обнялись, прижавшись к парапету, слушая, как бьются в унисон их сердца.
– Мой дедушка видел, как башня рухнула, – сказала Франческа. – Летом тысяча девятьсот второго года. Он говорил, что это было ужасно.
– Но потом ее воссоздали в первоначальном виде.
– Верно. Откуда иностранец может это знать?
– Не знаю, – ответил он, – но пытаюсь угадать, и часто мне это удается.
Франческа задумалась на мгновение, потом отодвинулась от него и, выглянув с балкона, показала в небо:
– Тогда скажи, что находится там, на конце шпиля?
– Статуя ангела.
– Да, но какого?
– Архангела Михаила.
– А вот и нет! – воскликнула она с победоносной улыбкой. Микаэля трудно было превзойти, но ей удалось. – Архангела Гавриила.
Микаэль, казалось, сник.
– Не расстраивайся, эй! – подбодрила его Франческа, нежно потрепав по щеке.
Имя Гавриила как-то сбило его с толку. Он был уверен, что позолоченного ангела, охраняющего ночной сон Венеции на стометровой высоте, звали так же, как и его. Он всегда так думал и даже частенько упоминал в разговорах, утверждая, что это был знак судьбы – учиться в городе, который защищает сам архангел Михаил. Кто знает, почему он так ошибался? Он прочитал все, что нашел о соборе, о колокольной башне, он даже знал имена колоколов. Так почему же он допустил такую грубую ошибку?
Он посмотрел в небо, будто искал там ответ на свой вопрос. Облако, повисшее над мостом Риальто, казалось, загорелось от последних лучей солнца. Церковь Делла-Салюте, острова Джудекка и Сан-Джорджо, весь город были накрыты позолоченной дымкой.
– И что мне теперь делать, низложенному ангелу? – спросил он вслух, задетый за живое.
Франческа заметила, как его взгляд подернула грусть.
– Хочешь защищать меня? – спросила она.
В ответ Микаэль обнял ее и сомкнул ее губы поцелуем, как обещанием.
– Я люблю тебя, – прошептал он, прежде чем солнце утонуло в водах лагуны.
15
Патры, 1938 год
Когда Сероп вышел на платформу, уже слышен был высокий и надрывный гудок локомотива.
На вокзале царила суета в ожидании поезда. Запыхавшиеся носильщики спешили к началу состава, где находился первый класс. Железнодорожники в их голубых формах бегали туда-сюда, свистя тем, кто слишком близко подходил к краю платформы. Были там и жандармы, которые ходили в толпе и время от времени пристально всматривались в какого-нибудь незадачливого пассажира.
– Эй, ты! Куда ты идешь с ребенком? – спросил у Серопа один из них. Козырек его фуражки доставал почти до середины носа, придавая ему строгий, даже злобный вид.
Сероп вздрогнул. В первый момент он думал спрятать малыша под плащом, но тот брыкался, плакал, хотел смотреть на окружавший его мир.
– Жар, жар уже два дня, – пробубнил он.
– Ну так что?
– Я везу его в Афины, хочу найти какого-нибудь врача, который вылечит его, – жалобно проговорил он и заплакал, как заправский актер.
Платформа затряслась, предвещая прибытие поезда.
Жандарм хотел спросить у него документы, но было уже поздно. Он должен был построиться со своими людьми вдоль перрона, поскольку прибывающих пассажиров надо было всегда проверять.
– Парастика, ни пуха ни пера, – пожелал он Серопу.
Локомотив ворвался на станцию в клубах дыма, похожий на голову гигантской змеи, которая ползла в свою нору. Поезд замедлил ход и остановился с последним театральным фырканьем. Вагоны дернулись и встали со скрежетом на рельсах.
Сероп все еще дрожал.
Странно, но он надеялся, что поезд не остановится, что проедет мимо Патр, что свершится чудо, которое не даст ему отправиться в это злосчастное путешествие.
Но поезд стоял как ни в чем не бывало напротив него, с локомотивом, который дотащит состав до самых Афин.
В громкоговорителе что-то скрежетало, проводники хлопали дверьми, люди садились в вагоны.
– В Афины? – спросил его начальник станции.
Сероп пришел в себя, посмотрел в серые глаза мужчины со свистком во рту и попытался ответить.
– Вы уезжаете? – настаивал железнодорожник.
Сероп вынул из кармана билет и показал ему. Затем он побежал, потому что вагон, на который ему указал начальник станции, был последним, в самом конце перрона.
Наконец он добрался до него и вошел, задыхаясь, в купе. Совсем обессилевший, он буквально упал на деревянную лавку рядом с окном, не обращая внимания на любопытные взгляды других пассажиров.
В этот момент поезд тронулся и снова засвистел.
Стоя на перроне, начальник станции помахал рукой ребенку, который, прильнув носиком к окну, радостно ему улыбался.
Запах феты, кислый и острый, вызвал у Серопа приступ тошноты. Хоть он и был голоден, этот вонючий запах сыра, наполнявший купе, был отвратителен.
– Как тебя зовут? – Маленький мальчик, который ел хлеб, щедро намазанный фетой с маслинами, обратился к ребенку на руках у Серопа, уставившись на него черными выпученными глазами. Он был худенький, но на костлявых плечах держалась непомерно большая голова.
– Иди сюда, он еще слишком мал и не умеет говорить, – притянула его к себе мать, маленькая и такая же худая женщина, в красном с желтыми цветочками платке на голове. – Ему еще и года нет, правда? – спросила она у Серопа, глядя куда-то в сторону, а не в глаза.
Сероп слегка кивнул, но это не удовлетворило любопытства женщины.
– Моему уже семь, но бедняжка болен, – продолжала она, показывая на сына. А тот улыбался, довольный, будто болезнь – это достоинство, которое делало его особенным. – Твой тоже болеет? – спросила женщина, качаясь в ритм едущего поезда.
– Нет.
– Тогда я плохо расслышала на вокзале, мне показалось, что ты говорил, будто у него жар.
– Нет, – повторил Сероп с растерянным и в то же время удивленным видом.
– Храни его Бог! – воскликнула женщина и перекрестилась. – Скажи мне, за какие грехи наказан мой сын? Долихоцефалия – я целый год училась только правильно произносить это слово. Когда у него случается припадок – это мучение какое-то, он мечется, бьется головой о стены, кричит и хнычет.
