– Госпожа, хотите, чтобы я убрала сейчас фотографии с полок?
Лина, молодая молдавская домработница, повернулась с тряпкой в руке.
Роз задумалась на секунду.
– Нет, оставь их там, просто убери в других комнатах.
Basement, или по-другому полуподвал роскошного коттеджа Бедикянов, на самом деле был самым настоящим этажом, во всех смыслах. Огромное помещение, из которого можно было попасть в апартаменты для гостей, в крытый стеклянной крышей бассейн и в health spa с хаммамом и сауной.
Роз спустилась туда, чтобы проверить, как идет уборка дома. Она всегда так делала, когда рано возвращалась с работы, не потому что не доверяла домработнице, напротив, скорее потому, что та совала нос куда не следует. Basement был единственным местом, где она чувствовала себя не в своей тарелке: там хранилось много вещей, которые напоминали ей о несчастливом прошлом.
Часто она думала, что Акоп прав: она не должна была оставлять на виду ничего, что напоминало бы о том времени. Но она была упрямая женщина и не послушалась назло мужу. А он просто хотел сложить все в коробки и убрать с глаз долой, потому что эти вещи теребили ее и без того израненную душу. Может быть, со временем она и свыклась бы.
Когда Лина ушла, Роз приблизилась к шкафам и стала рассматривать фотографии в серебряных рамках, и хотя они были расставлены очень аккуратно, она все-таки поправила несколько, слегка коснувшись их пальцами. Кроме пары более-менее современных, это были в основном старые фото ее матери, брата и ее собственные, когда она была маленькая.
Фотографий отца не было.
«В сущности, никто из нас так и не меняется и остается все тем же ребенком, каким был, даже если теперь вырос», – подумала она, разглядывая фотографии.
Она протянула руку и взяла одну из первого ряда. На ней мать с изможденным лицом и затуманенным взглядом, с золотыми вставными зубами, улыбалась ей с плохо скрываемой грустью.
– Мама, я спасена, посмотри на меня, – шепнула она, коснувшись на портрете черного пятнышка, шрама на левой ноздре.
Сердце ее бешено забилось, кровь пульсировала в висках. Ей захотелось бросить фотографию на пол, топтать ее до полного уничтожения, но вместо этого она с завидным спокойствием аккуратно поставила ее на место и затем, упорно желая причинить себе боль, взяла другую. Это была единственная сохранившаяся дорогая ей фотография любимого брата: на ней он был подростком, обнимал ее, еще совсем маленькую девочку, и целовал в щеку. На заднем плане виднелась громада монумента Родина-Мать
[75], внизу кто-то подписал: «Ереван, 20 марта 1952 года».
На снимке запечатлелись нежность, любовь и, главное, счастье. Время не могло сгладить их, разрушить или обезличить.
Ее охватило сильное волнение, и она упала в кресло как подкошенная, не чувствуя под собой ног. Не зная, как избавиться от тревожного состояния, она открыла первый ящичек стола и бросила в него фотографию. Та упала с легким стуком, стекло треснуло, и трещина пересекла их радостные улыбающиеся лица, повредив это выражение вечного блаженства.
Роз вскочила и снова взяла в руки фотографию с видом девочки, которая только что сильно сглупила. Она провела по трещине дрожащим пальцем, надеясь, что какое-то чудо исправит ее ошибку.
– Мама! – где-то в доме позвал звонкий голос Тороса, ее любимчика.
Она тут же пришла в себя, сделала глубокий вздох и поднялась.
– Иду! – крикнула она, поставив фотографию на место.
– Я тебя очень люблю.
– Опять? – Матиас фыркнул.
– Никогда не забывай этого.
– Папа, мне нужно заниматься! – Юноша поднял голову над письменным столом и посмотрел на своего отца, прислонившегося к стояку двери.
– И никогда не сомневайся в этом, – добавил Эмиль, не обращая внимания на раздражение сына. Казалось, ему нужно было сообщить сыну что-то очень важное. – Ты меня слышал? Никогда, – повторил он. – Даже если, как говорится, ты не моя кровь, ты… душа моей души, – закончил он, и глаза его увлажнились.
Матиас молча смотрел на отца, стараясь понять глубинный смысл этих слов.
– Почему ты говоришь мне об этом именно сейчас?
– Потому что нам вечно не хватает времени и потому что говорить об этом никогда не поздно. Я просто сказал тебе, и все.
Матиас задумался, запустив пятерню в кудряшки, ниспадавшие ему на лоб.
– Тогда докажи! – воскликнул он наконец, весь зардевшись. – Пусти меня на концерт в пятницу.
Эмиль вздохнул.
– Я знал, что этим все кончится, – пробормотал он. – Посмотрим, но я ничего тебе не обещаю, – добавил он, повернувшись, чтобы уйти.
– Папа! – окликнул его Матиас, бросившись к нему и обняв за шею. Последний раз он делал это, когда был ребенком.
Отец прижал его к себе так сильно, как только мог.
Он плакал, глупец этакий среднего возраста, слишком легко поддающийся эмоциям. Да, он плакал. К счастью, Ромео, крутясь у них под ногами, подпрыгивал и лаял так громко, что за шумом не было слышно его всхлипываний.
Пес ревновал. Никто не смел красть у него любовь хозяина.
Только он был его любимчиком.
23
Сидя за туалетным столиком, Роз рассматривала свое лицо под разными углами.
В эту пятницу она не пошла в офис: хотела подготовиться к приему и особенно заняться собой – она должна была выглядеть потрясающе.
Она, как всегда, рано встала и позавтракала с мужем и детьми. Пока фирма-кейтеринг, нанятая ею для обслуживания гостей, уже наполняла кухню разными коробками, тележками и всей необходимой утварью, она отвезла детей в школу на своей машине. Как это часто случалось, спускаясь с холма и делая виражи на всех двенадцати поворотах, она испытывала гордость и удовлетворение.
Это был Форест Хиллс, ее квартал, престижный квартал, квартал тех, кто высоко поднялся по социальной лестнице.
– Я отправлю за вами Ленни, – сказала она детям, имея в виду водителя, пока они выбирались из машины. Дети хлопнули дверцами и побежали к величественному каменному зданию, в котором размещалась школа.
Когда она вернулась домой, ей пришлось отвечать на многочисленные вопросы прислуги.
– Госпожа, желаете мусс или запеканку с семгой?
– Сколько столов поставить под навесом?
– Под каким соусом подавать клешни королевских крабов?
– Будем накрывать по периметру бассейна тоже? Желаете подогрев?
