– Ты сказала, троих?
Роз кивнула.
– Я повернулась. «Я, конечно, пьяна, – сказала я ей, – но у тебя всегда было двое детей. Что за чушь ты несешь?» Тогда мать подняла руку и показала мне три пальца, качая головой и продолжая плакать. «Да ты бредишь?! – кричала я ей, и чем больше я кричала, тем сильнее она плакала. – Кто третий? Кто он? – мучила я ее. – Скажи мне кто…» Я замахнулась на нее бутылкой, пока…
Артур благожелательно и понимающе смотрел на нее, она почувствовала его поддержку, облегчающую боль.
«Тот, которого твой отец вычеркнул из нашей жизни… мой ребенок».
Роз истошно застонала, будто ей пронзили кинжалом сердце, и выпрямилась на кушетке, тяжело дыша.
– Роз, успокойся, – позвал ее Артур.
Она задыхалась, схватившись руками за горло в слабой попытке избавиться от душившего ее кома.
Тогда Артур сел рядом с ней на кушетку.
– Ну, успокойся, все прошло, все прошло, – повторял он, заключив ее в свои объятия.
– Я бросила в нее бутылку, – говорила Роз, заикаясь между рыданиями, – я бросила ее с силой, с презрением, я хотела, чтобы она замолчала навсегда… И я поранила ей лицо. Бог мой, кровь смешалась с вином!..
Артур слегка поглаживал ее плечи. Он не позволял себе этого с другими пациентами, но Роз была особенная. Было что-то такое в ее жизни, что глубоко трогало его. Он терпеливо дал ей выплакаться, освободиться от всей той тяжести, которую она носила в сердце.
– Спасибо, – пробормотала она через какое-то время, – мне уже лучше.
И она осторожно отодвинулась от Артура. Психоаналитик уже много лет рассеивал ее тревогу и облегчал страдания, время от времени терзавшие ее душу, угрожая затянуть в свой черный водоворот.
* * *
– Госпожа, вам принесли платье, – тихо сказала Лина, появившись на пороге с большой коробкой в руках и оторвав ее от своих мыслей перед зеркалом.
Она уединилась у себя в будуаре, рядом со спальней, как только вернулась домой от Артура. Всякий раз, когда ей хотелось побыть одной и набраться сил, она закрывалась там под предлогом макияжа, маникюра или маски для лица.
– Отлично, тогда открой, – сказала она домработнице.
Женщина аккуратно развернула упаковку из тонкой бумаги и вытащила пышное тюлевое платье.
Глаза Роз загорелись от возбуждения.
– Тебе нравится? – спросила она Лину.
Домработница покраснела. Внимательно осмотрела это простое платье с узким лифом и широкой юбкой. Обратила внимание на необычный цвет тюля, который ей напоминал белый сильно разбавленный чай, на нежно-розовую нижнюю юбку. Потом задержалась на декольте, необработанный край которого слегка напоминал бахрому.
– Я уверена, что вам оно будет к лицу, – соврала она.
Роз рассмеялась, поняв, что Лине это платье совсем не понравилось. На самом деле она не хотела нравиться в этом платье, ей нужно было поразить, провоцировать. И она уже решила как.
– Цветы доставили? – спросила она, выглянув в окно, выходившее в сад, где целая команда рабочих в спешке устанавливала сцену.
– Да, их уже расставляют по вазам.
– Нет же, я имела в виду розочки для платья! – сказала она.
Домработница пожала плечами, она не знала.
– Пойди и спроси. И как только приедет портниха, сразу же отправь ее сюда ко мне вместе с цветами. Их надо будет пришить по одному к платью, но где именно, я должна решить сама.
Лина слегка поклонилась и ушла той же легкой походкой, с какой и появилась.
* * *
Ближе к вечеру по дому эхом раскатились радостные голоса детей.
Роз услышала их в бассейне – ей хотелось немного поплавать и снять напряжение. Позже она хотела еще раз проверить, как идут приготовления, со всей щепетильностью, которая отличала ее от других.
– Будьте осторожны, не бегайте там, где мокро, – наставляла она детей, выходя их бассейна и надевая халат.
Дети встали перед ней. Хоть они и были весьма озорными, но все-таки следовали правилам, заведенным матерью. Роз посмотрела на них, и ей стало смешно от того, как они выстроились плечом к плечу, будто солдатики.
– Что нового в школе? – спросила она, подавив улыбку.
Левон, старший, высокий и крепкий, пожал плечами.
– Ну, я получил самый высокий балл по французскому, – пробормотал он.
На лице Роз появилось удивленное и в то же время восхищенное выражение. Но тут вмешался Торос, младший, и таким же, как у нее, решительным тоном заявил:
– А я получил наивысший балл по всем предметам.
Роз посмотрела на него с обожанием, борясь с желанием прижать его к себе и расцеловать. То, что Торос – ее любимчик, не было секретом ни для кого, и именно поэтому она взяла себе за правило не выставлять напоказ свою особенную любовь к нему, тем более в присутствии старшего сына.
– Ах, так? – ограничилась она, протягивая руку, чтобы поправить ему спутавшийся чуб.
Торосу едва исполнилось семь лет. Он был строен, и, хотя был еще слишком мал, уже становилось ясно, что он будет высоким мускулистым парнем. Его лицо было копией лица матери в миниатюре: те же янтарные глаза, длинный узкий нос, полные губы.
– Как мы его назовем? – спросил Акоп у жены за несколько дней до родов. – Старшему мы дали имя моего отца, а младшего следовало бы назвать именем твоего.
– Нет! – вскрикнула она инстинктивно. – Назовем его именем моего дедушки по отцу. Простое интернациональное имя: Торос, Теодоро.
Со временем, глядя, как мальчик растет, она спрашивала себя, почему не захотела назвать его Серопом. Ей было четыре года, когда ее отца забрали. Она едва помнила его, худого, сутулого, с выражением безысходности на лице. Но, как ни пыталась, не могла вспомнить ничего другого: ни жеста, ни ласки, ни объятия, даже нежного слова… Ничего! Казалось, в памяти все стерлось, будто кто-то нажал на кнопку «delete» на рекордере прошлого в том самом месте пленки, где был записан ее отец.
Роз удалила все.
И даже в те немногие редкие случаи, когда Сатен упоминала Серопа, не со злостью, нет, скорее с грустью и обреченностью, Роз восставала против этого. «Не хочу слышать ни слова больше», – говорила она и затыкала уши. Ее пробирала дрожь, один раз ее даже стошнило. В глубине души, особенно после того дня, когда она разбила бутылку, она вынесла ему свой приговор, признала виновным, записала в слабаки, трусы, никчемные людишки, не достойные зваться отцами.
Однако по прошествии лет, возвращаясь к этой теме, она смягчила свой жесткий приговор, это твердое убеждение, что ее отец ни на что не годился. Она сама оказалась не такой сильной, как думала. Она стала мягче и, наверное, мудрее. И тогда, не прощая Серопа, но признавая, на какие ужасные компромиссы иногда толкает нас жизнь, она стала невольно искать оправдание его поступку.
