Милан, 18 декабря 1991 года
Дорогой папа!
Хочу поблагодарить тебя за гостеприимство, с тех пор как у меня появился ты, приезжать в Рим для меня – все равно что возвращаться домой.
Я захотел написать тебе, чтобы разъяснить свою позицию и то, что я думаю об истории, которую ты мне рассказал. Я не смог бы сделать это лично, иногда мне не хватает смелости, что-то сдерживает меня, когда я нахожусь рядом с тобой. Надеюсь, со временем смогу установить такие отношения, когда каждый из нас будет свободно высказывать другому то, что думает и чувствует.
То, что случилось в Торонто, – это знак судьбы. Трагические события, о которых ты узнал, касающиеся тебя лично и твоей семьи, конечно, разрушительны, но они остались в прошлом, рана затянулась, остался только шрам, ты уже выздоравливаешь.
Я вспоминаю одну из твоих фраз: «Мне в жизни было так одиноко, что от одной мысли, что у меня может быть брат, который, вероятно, еще жив, я уже чувствую себя счастливым». Я не переставал думать об этих словах, пока летел в Милан, может быть, потому, что в них было такое знакомое, близкое мне чувство.
Вооружись терпением и поезжай в Сибирь. Я понимаю твои опасения: поиски твоего близнеца могут закончиться хорошо, но могут закончиться и плохо. Но, несмотря на это, я убежден, что ты должен попробовать. Прими вызов! Только так ты сможешь и дальше жить без сожалений.
Я буду рядом с тобой.
Я люблю тебя.
Томмазо
Микаэль положил письмо на стол. Первое письмо, которое написал ему сын. Он посмотрел на магазинные ходики. Если он не ошибался, в Торонто сейчас было ровно семь часов утра. Он поднял трубку и набрал десять цифр из записной книжки, написанных напротив имени Роз.
– Добрый день, – сказал он хриплому голосу, ответившему на звонок. – Ты уже собрала чемоданы?
27
Петропавловск-Камчатский, июнь 1992 года
В то утро Евгений Козлов встал рано.
Выйдя на маленькую терраску своего дома в одной майке, он ждал, когда солнце покажется из-за холма. Заря раскрасила небо в яркие цвета, и хотя лето уже наступило, утренний воздух был по-прежнему режуще-ледяной. Он глотнул дымящегося чаю из кружки, которую держал в одной руке, и сразу после этого глубоко затянулся сигаретой, которую держал в другой. Выпустил дым в сумрачное утро и закашлялся сухим кашлем, скоблившим легкие, как наждачная бумага.
Он посмотрел вниз, на бухту, которая в этот утренний час, казалось, была наполнена жидкой ртутью. В порту, как желтые глаза стаи волков, сверкали огни. Краны двигались над причалами, как зомби, медленно волочась. Отдаленный гул фабрик, неустанных производительниц богатств, ласкал слух, словно грустная колыбельная песня.
Каждое утро он несколько минут любовался открывавшейся перед ним панорамой, особенно наблюдая за траулерами, которые заходили в порт. Это была главная причина, по которой он переехал в этот убогий домишко, старую избу у подножия холмов Петропавловска. Он влюбился в этот пейзаж с первого взгляда, как только вышел на терраску.
Какое-то судно дало три коротких гудка, которые эхом раскатились по бухте, словно плач кита. Евгений посмотрел на часы и вернулся в дом, сооруженный из досок и бревен. Сегодня он не увидит восход солнца, не порадуется первому солнечному лучу, освещающему, в зависимости от времени года, тот или иной угол комнаты. И он жалел об этом, потому что любил наблюдать, как зарождается новый день, – это наполняло его душу радостью, вселяло надежду.
Но в то утро у него не было времени. Он должен был ехать в аэропорт на первый рейс в Магадан, который был в восемь. Он надеялся, что самолет вылетит без задержек, сразу после обеда у него была назначена встреча.
Вот уже несколько лет они не выходили на связь, и он надеялся, что все закончилось. Но пару дней назад телефон опять зазвонил и кислый голос секретарши сказал, что передает трубку полковнику Литвенко.
– Эй, торговец рыбой, все еще прозябаешь в Авачинской бухте? – начал тот, вероятно, желая пошутить. Это был человек, который в считаные доли секунды мог перейти от радушной сердечности к презрительной сухости.
– Ты же мне не звонишь, вот я и довольствуюсь семгой, – ответил Евгений в том же тоне.
– Мы хотим тебя видеть в следующий вторник, в два часа дня, переговори с секретаршей, – сказал Литвенко и положил трубку.
Это походило на сцену из старого фильма времен холодной войны, но это была его жизнь. То, что случилось с ним в прошлом, служило поводом для шантажа и давало КГБ право требовать от него услуг, которых у обычных людей не просили.
Прошлое имело силу предопределять будущее.
Сидя на кровати в одних трусах и натягивая серый носок, второй лежал на таком же сером одеяле, он рассматривал свое тело. Уже давно то, что он видел, вызывало у него отвращение. Увядшая морщинистая кожа, растянувшийся обвислый живот. Тогда с презрением и немного с жалостью к самому себе он стал массажировать его резкими круговыми движениями, будто хотел растопить чудесным образом жир, который накопился за много лет.
Потом он быстро надел коричневые брюки и желтую рубашку. Выходя, собирался набросить на плечи кожаную куртку, которая висела в прихожей на вешалке. Надо было привести себя в порядок, раз в Магадане ему предстояло встретиться с людьми определенного уровня. Прежде чем выйти из дома, он пошел в туалет помочиться. Хоть ему и было всего чуть больше пятидесяти, он страдал от расстройства мочевого пузыря, и непреодолимое желание справить малую нужду мучило его целый день, где бы он ни находился. В больнице ему посоветовали сдать анализы, а пока он должен был бросить курить и, разумеется, не пить водку, к которой был неравнодушен.
Выйдя из туалета, он посмотрелся в зеркало над мойкой и задержался. Бывали дни, когда он отвергал человека, который отражался в зеркале, не хотел удостоить его даже взглядом. Он решил было отрастить себе бороду, чтобы хоть как-то спрятать это лицо. Но в то утро волнение перед дорогой и беспокойство о новом задании, которое его ждало, сломили его сопротивление. Он смело посмотрел на себя в зеркало. Единственное, чего не коснулось время, – так это шрам от ожога, длинный рубец, пересекавший левый глаз и доходивший до верхней губы. Евгений внимательно рассмотрел обезображенный глаз. Веко было испещрено микроскопическими порезами, белок пересекали лопнувшие капилляры, зрачок подернут белой пленкой. Он коснулся шершавой, как корка неудавшейся яичницы, кожи, словно хотел оживить воспоминание о событии, которое терялось где-то в глубине его памяти. Остальная часть лица принадлежала плохо сохранившемуся мужчине средних лет с множеством морщин, редкими седыми волосами, пожелтевшими зубами и короткой бородкой, которая никак не могла спрятать его уродство.
– Евгений Козлов, ты просто жаба, – сказал он своему отражению в зеркале, улыбаясь саркастически.
