– Есть одна вещь, которая меня смущает, – сказал Микаэль, будто неожиданно вспомнил какую-то важную деталь.
– Какая? – спросила Роз.
– Ты сказала мне, что отношения между Сатен и Серопом безвозвратно испортились, после того как он продал ребенка, то есть меня.
– Именно так, мама мне всегда это повторяла.
– Тогда почему они решили снова сойтись, даже вернуться на родину, в Армению, не говоря уже… – он махнул рукой в ее сторону, – чтобы завести еще одного ребенка? Не понимаю.
– Довольно долго они жили под одной крышей как чужие или, скорее, как деловые партнеры, потому что у Серопа был договор с итальянцем, если не ошибаюсь. Он поставлял тапочки, которые Сатен вышивала.
– Избавление от меня не принесло ему удачи? – заметил Микаэль.
– Но вскоре началась Вторая мировая война, – продолжала Роз, пропустив его замечание. – Патры стали первым городом, который заняли итальянцы. Все встало, торговля, школы, особенно с приходом нацистов, которые рыскали по дорогам с автоматами.
– Да, я видел фильмы.
– Вот именно… Тогда папа бежал в горы вместе с партизанами, он ведь был членом компартии. Если бы его нашли, то сразу же казнили бы.
Микаэль, сидевший скрестив ноги на кровати, лег, глядя на сестру рассеянным взглядом.
– Сероп приходил домой, прячась, ночью или на рассвете уходил, только чтобы побыть со своим сыном, который между тем рос. Ничего более, потому что Сатен была непреклонна в своем отказе мужу. Ты меня слушаешь?
– Да.
– В конце войны началась репатриация, которой способствовал Всеармянский благотворительный союз.
– А, ассоциация по сохранению армянской идентичности и культуры в мире! – воскликнул Микаэль с негодованием. – Один из самых позорных и низких обманов в истории. Сталину нужна была дешевая рабочая сила, и он договорился с Церковью и ВБС, этой шайкой миллионеров, фальшивых коммунистов, американской диаспоры.
– В то время велась мощная пропаганда: призывы публиковались в газетах, тут и там возникали пункты сбора средств на оплату поездки. Серопу это показалось хорошим поводом, чтобы начать жизнь сначала и восстановить развалившийся брак. В июне сорок седьмого он примкнул к большому каравану. Только из Греции на родину вернулось более тысячи армян.
– Я знаю. Помню, как будто это было вчера, тот плакат с молодой семьей: мать с ребенком на руках, взирающие с раболепием на солнце Армении. Мои тоже чуть не попались на удочку. Мама Вероник очень хотела, но папа выдержал ее натиск.
– Почему?
– Потому что хорошо знал, что такое коммунистический режим. Они были армянами из Бухареста, и папа учился в соседней Украине. Хотя идея репатриации его привлекала. Он был страстный патриот. Но он все равно понимал, что в советской Армении у них не было надежды на счастливое будущее.
– В каком году они уехали из Бухареста в Афины? До или после…
– Усыновления? – Микаэль приподнялся на локтях, встал с кровати и подошел к огромному, как витрина, окну номера. – Осенью тридцать восьмого, – сказал он наконец, скользя взглядом по многоэтажкам, выросшим на холмах Барнаула. – Когда они прибыли на границу с Грецией, то записали и сына, кто-то смог провезти ребенка с другой стороны. Папа заплатил огромные деньги, он не хотел, чтобы в Афинах диаспора узнала об усыновлении, боялся, что в этом случае какие-нибудь злые языки могли навредить его сыну.
– Как же ты узнал? – спросила Роз, тотчас же пожалев о своей бестактности.
Микаэль повернулся и посмотрел на нее, словно хотел понять, достойна ли сестра, которая ворвалась в его жизнь по воле судьбы, его откровенности.
– Мы с Вероник были очень привязаны друг к другу, – тихо сказал он, сев в кресло, стоявшее рядом. – Я был ее баловнем, тем более что папа был всегда очень занят на работе. Знаменитый доктор Арутюн был единственным врачом в диаспоре, уходил из дома на заре и часто возвращался затемно. Его смерть была для мамы сильным ударом, но худший она перенесла, когда отправила меня в колледж в Венецию. Она осталась совсем одна, кружила по дому среди своих воспоминаний… Ее жизнь потеряла всякий смысл. – Микаэль откинул назад длинные волосы и кашлянул, растрогавшись. – Она умерла за год до моего диплома. К счастью, было лето, и я был рядом с ней.
– Микаэль, если ты думаешь, что…
Он поднял руку, чтобы она замолчала.
– Я знал, что она умирает. Хирург, который ее оперировал, дал ей несколько дней жизни. Я всячески пытался скрыть отчаяние и говорил ей, улыбаясь, что все будет хорошо, что в Венеции я знаю прекрасного врача, к которому скоро отвезу ее, и что там она непременно поправится. Я садился на край ее кровати и читал романы и стихи, которые ей очень нравились. В один из таких вечеров, жарких и душных, – ты себе представляешь, что такое август в Афинах? – она вдруг резким движением отклонила книгу, которую я держал в руках, и прошептала:
– Микаэль, я должна тебе кое-что сказать.
– После, мама, послушай вот это.
– Нет, сейчас, – настаивала она едва слышным голосом и с мольбой во взгляде.
– Ты у нас упрямица, – пошутил я, погладив ее лоб.
Она вся горела от жара. Схватив мою руку, крепко сжала ее, словно хотела набраться смелости, чтобы начать разговор.
– Ты не мой сын, – выдавила она из себя.
– Что ты такое говоришь?
– Микаэль, ты не наш сын, – повторила она, глядя мне в глаза.
– Ты бредишь, – возмутился я, высвободив руку.
Она покачала головой, ее седые волосы растрепались.
– Ты был усыновлен. Папа и я, мы не могли иметь детей. Ты был одной из сторон нашего счастья, без тебя мы бы никогда не чувствовали себя полноценной семьей.
Я был в смятении и все блуждал взглядом по комнате, останавливаясь на самых обычных предметах. Лампа, коробка с лекарствами, паук, который полз по потолку.
– Микаэль, посмотри на меня, – попросила мама строгим голосом, который я помнил с детства. – Это правда, – сказала она чуть мягче, – ты не наш биологический сын, но я не могла бы любить сильнее родного сына. Папа и я обожали тебя, как сокровище, как дар Божий, который осчастливил нас, когда мы уже думали, что будем стареть в одиночестве.
Я плакал, низко опустив голову.
– Думай что хочешь, но я не жалею, – заявила мама. – Скоро я отдам Богу душу, я думаю, что ты достаточно взрослый, чтобы понять.
Она терзалась, видя, как я плачу, но я был в самом деле сильно потрясен.
– Только любовь имеет смысл в этой жизни, помни об этом всегда, сердце мое, – пробормотала она, тоже заплакав. – Единственное, что имеет смысл, – это любовь, – повторила она, снова взяв меня за руку. – И я любила тебя больше всего на свете, – прошептала она, приложив мою ладонь к потрескавшимся губам.
