– Смотрите, я живу там, наверху, вон в том домике, – сказал он и показал на холм напротив, но ни брат, ни сестра не уделили ему внимания.
Они повернулись направо и рассматривали внушительных размеров белую церковь с яркими голубыми куполами.
– Сюда я приходить праздновать Пасха, – объяснил Евгений.
– Еще далеко до гостиницы? – спросила Роз, явно борясь с усталостью.
Евгений посмотрел на нее.
– Вот она, госпожа, – ответил он со всей вежливостью, на какую был способен.
Проехав светофор, он припарковался рядом со зданием неопределенного архитектурного стиля. Это был бетонный куб с несколькими флагами над входом, среди которых один уже превратился в лохмотья. Швейцар в красном пиджаке поспешил проводить гостей, которые с трудом выбрались из машины и болезненно кривились, распрямляя ноги и разминая затекшие мышцы, пока Евгений переносил их багаж в холл.
– Добро пожаловать, – приветствовал их служащий за стойкой. У него была бритая голова и здоровый румянец на щеках. – Будьте добры, ваши паспорта. – Затем он начал заполнять серию бланков, особенно внимательно изучая визы. – Номера 18 и 19, – наконец сказал он, выдав им тяжелые ключи из латуни и забрав документы.
– Хорошо, – сказал Евгений и протянул руку для прощания. – Увидимся здесь внизу в час тридцать?
– Отлично, – кивнули брат и сестра и повернулись, чтобы уйти, игнорируя его руку.
– Если захотите перекусить, – крикнул он вслед, – тут неплохой ресторан.
Микаэль обернулся, пока Роз вызывала лифт.
– Спасибо.
Евгений подождал, пока они вошли в лифт, потом быстро направился к выходу, на ходу жестом приветствуя парня за стойкой.
Он не пошел к своему фургону, а свернул за угол гостиницы, где был посажены березы. Там оперся на одно из деревьев в припадке неудержимой рвоты. Сердце его бешено колотилось. Ему было плохо, как собаке.
– Что ты разглядываешь?
– Ничего. Тут сад во дворе, – ответил Микаэль. Он стоял, облокотившись на подоконник, и любовался панорамой.
– Я так устала, что не могу заснуть. Хочешь перекусить что-нибудь?
– Через пять минут.
Вскоре они спустились в ресторан гостиницы. Столы, накрытые красными скатертями и сверху золотыми салфетками, были расставлены полукругом недалеко от сцены, украшенной гирляндой из красных и позолоченных шариков, словно кокарды, развешанные на белых стенах. В воздухе витал запах вареной капусты.
– Готова к русской вечеринке? – спросил Микаэль.
– Только если будем танцевать казачок, – пошутила Роз.
Приятная пухленькая женщина приблизилась к ним, улыбаясь.
– Что желаете?
– Завтрак и чаю, пожалуйста.
– Есть копченый лосось, сельдь с луком и борщ.
– Нет, спасибо, только чай и немного хлеба с джемом.
– Это уже прилагается к напитку, – сказала женщина и удалилась, оставив после себя крепкий запах лака.
– Тебе нравится наш ангел-хранитель? – спросил Микаэль.
– Не знаю, странный тип.
– Он пьет. От него разило водкой.
Официантка вернулась, поставив на стол медный самовар, показавшийся им жалкой претензией на стиль дореволюционного времени.
– А, значит, это была вонь не от рыбы, – пробормотала Роз.
– Что случилось с его глазом?
Роз фыркнула:
– Он работал смотрителем в ГУЛАГе. Что тут непонятно?
– Думаешь, он ненадежный или даже опасный? – спросил ее брат, разливая чай.
– Нет, не думаю. В этих краях все в той или иной мере имели отношение к лагерям.
– Значит, мы в хороших руках.
Появилась официантка со свежим хлебом, маслом и вазочками с джемом.
– Это наш, мы сами делаем! – воскликнула она с гордостью. – Джем из роз.
Когда она отошла, они намазали немного джема на хлеб.
– Неплохо, – сказала Роз, попробовав.
– Мне вспомнилось время, проведенное в колледже, и вартануш монахов с острова Святого Лазаря, – сказал Микаэль.
– Что еще ты помнишь о том времени?
Микаэль не ответил, засмотревшись на самовар, словно пытаясь понять, почему он такой некрасивый.
– Поднимемся в номер? – спросила Роз несколько минут спустя, вставая из-за стола.
– Боль, – пробормотал в этот момент Микаэль.
– Что, прости?.. – Роз снова села на место.
– Мучение… – добавил он. – Потерянная молодость.
– Ты имеешь в виду историю с твоим сыном?
– Нет, он стал для меня благословением. Я говорю о том, что взрослел быстрее других, потому что на меня свалилось сразу много всего.
Роз ощутила в словах брата глубокую грусть, которую годы так и не смогли смягчить.
– Я ужасно мучился, временами думал, что схожу с ума, le chagrin de vivre
[83].
Позолоченный шарик оторвался от гирлянды и раскачивался в воздухе. Они оба следили за его полетом, пока шарик не упал в углу сцены.
– Тебе удалось понять, откуда это у тебя, в чем причина такого тяжелого недомогания?
– Я был всего лишь мальчик, фантазер. Думал, что живу жизнью какого-то другого человека.
Роз, заметно разволновавшись, заерзала на стуле.
– Кого?
Микаэль повернулся к окну, яркий свет безжалостно бил ему в глаза.
– Такого же, как я, мальчика. Я ощущал его тревоги, его боль и хотел утешить его, старался дать ему немного надежды в том аду, в котором он жил.
Роз слушала, затаив дыхание.
– Однажды я даже почувствовал физически, что горю. Словно я действительно был в это время на корабле, объятом пламенем – на самом деле я вместе с товарищами плыл на вапоретто, – и я прыгнул в воду, чтобы спастись от огня.
Микаэль склонил голову, окруженный призраками прошлого, и Роз едва слышно начала повторять, словно мантру, одно и то же имя: «Габриэль, Габриэль, Габриэль».
Ты и я – дети. Мы играем вместе. Вокруг восхитительный пейзаж, я не могу понять, где это, но он мне очень знаком. Мы бросаем камешки с берега бухты. Голыши легко подскакивают на водной глади, будто совсем невесомые. Каждый из нас пытается забросить свой камешек как можно дальше. Мы стоим рядом, ноги утопают в песке у кромки воды. С трепетом следим за нашими бросками, но победителя нет. Нам это становится ясно сразу же. Хотя дымка не позволяет хорошо разглядеть, мы уверены, что там, далеко, траектории наших голышей из-за странного оптического эффекта сходятся и совпадают в одной точке. Мы смотрим удивленно, как зрители смотрят на фокусы, потом бросаем еще два камешка, следим за ними, пока они вновь не достигнут той точки, где оба, как по волшебству, упадут. Мы улыбаемся, довольные, и бросаем еще много других голышей, с детским упорством, будто бросая вызов волшебным фокусам бухты, которые так и остаются неразоблаченными. Я поворачиваюсь к тебе и задерживаю взгляд на твоем лице, таком похожем на мое, и пугаюсь, потому что ты вдруг удаляешься. Ты уходишь все глубже в воду, прямо в одежде, с последним камешком в руке. Ты отплевываешься, будто хочешь развеять заклинание, связывающее наши голыши, и, не обращая внимания на ледяную воду, решительно наступаешь.
