Их голоса доносились до меня мерным гулом, я не мог разобрать слов. И мне было все равно, о чем они говорят. Все мое естество сосредоточилось на Хелене. Меня снедали голод и жажда. Я должен был вкусить ее плоти, испить ее крови…
И я подумал: «Если так… то она умрет!»
И я подумал: «Пусть она умрет… Мне нужно есть и пить…»
Хелена резко подняла голову. Я понял, что она ощутила мое присутствие. Девушка оглянулась и посмотрела прямо на меня. Ее лицо побелело… на нем проступила жалость. Янтарно-золотистые глаза потемнели от гнева. Она все поняла. Затем гнев сменился нежностью.
Ее лицо – лицо древней красавицы – окаменело, алые губы изогнулись в загадочной улыбке. Хелена встала и что-то сказала остальным. Я увидел, как они вскочили и принялись изумленно осматривать комнату. Все, кроме Рикори. Тот не сводил глаз с Хелены, его суровое лицо смягчилось.
Теперь я уже мог различать слова в мерном гуле.
– Я сражусь с Дахут, – говорила Хелена. – Дайте мне час. Я знаю, что делаю. – Ее щеки залила краска. – Поверьте мне, я знаю.
Рикори поклонился и поцеловал ей руку. Он поднял голову, и я увидел непоколебимую решимость в его взгляде.
– И я знаю, что вы победите, мадонна… А если проиграете – то будьте уверены, я отомщу за вас.
Хелена вышла из комнаты, и тень, бывшая мною, поползла за ней.
Девушка поднялась на второй этаж, вошла в другую комнату, включила свет, затем, помедлив, заперла дверь. Подошла к окну, задернула занавески.
Протянула руки ко мне.
– Ты слышишь меня, Алан? Я вижу тебя… Еще смутно, неясно, но четче, чем там, внизу. Ты слышишь меня? Тогда иди ко мне…
Меня трясло от вожделения… от жажды, от голода… Но голос Дахут еще звучал в моих ушах: «Алкай, тень, питайся лишь тогда и там, где я укажу! Жажди, тень, пей лишь тогда и там, где я укажу!»
Я знал, что голод и жажда усилятся, что мне не превозмочь волю Дахут. Только жизнь Хелены утолит этот голод, эту жажду. И этим я убью ее.
– Я слышу тебя, – прошептал я.
– И я слышу тебя, дорогой. Иди ко мне.
– Я не могу приблизиться к тебе. Пока не могу. Мои голод и жажда возрастут. Тогда я наброшусь на тебя. И ты умрешь.
Она приглушила свет, подняла руки и распустила волосы. Золотисто-рыжеватые локоны разметались по плечам, ниспадая до талии.
– Что удерживает тебя? Я ведь люблю тебя… И ты любишь меня…
– Дахут… ты это знаешь.
– Возлюбленный мой, то неведомо мне. Это не истина. Ничто не сможет удержать тебя от меня, если я истинно люблю тебя, а ты истинно любишь меня. А это так… И я говорю тебе, приди ко мне, возлюбленный мой… Возьми меня…
Я не ответил – не мог. Не мог я и приблизиться к ней. Но все громче кричал во мне хищной птицей голод, все сильнее сводила с ума жажда.
– Алан, думай только об этом. Думай о нашей любви. Ничто не сможет разлучить нас. Думай только об этом. Ты понимаешь меня?
– Да… – прошептал я.
И я сосредоточился на мысли о любви к ней… А мои голод и жажда, точно дикие псы, пытались сорваться с поводка.
– Дорогой, ты видишь меня? Ты отчетливо видишь меня?
– Да…
– Тогда смотри на меня… И иди ко мне…
Она вновь подняла руки и сбросила платье, стянула чулки… Шелковая комбинация медленно сползла на пол.
Хелена стояла передо мной обнаженная, такая красивая, такая соблазнительная, такая… человечная. Она отбросила за спину пряди, скрывавшие ее белые груди… Ее глаза – золотые озерца любви… В них нет стыда…
– Возьми меня, возлюбленный мой! Ешь меня, пей меня!
Я дернулся вперед, пытаясь оборвать удерживавшую меня нить. Я рвался к Хелене, как рвется душа, которую ведут от врат ада к вратам рая.
– Нет ее власти над тобой. Ничто не разлучит нас… Иди ко мне, возлюбленный мой…
И нить оборвалась… Я оказался в ее объятиях.
И пусть я был тенью, я чувствовал, как ее нежные руки ласкают меня, чувствовал тепло ее груди, чувствовал поцелуи ее губ.
Я возлег с нею, ел ее, пил ее… ее жизнь…
И я ощутил, как ее жизнь струится во мне, растапливая лед призрачных псов… Освобождая меня от пут теней… Освобождая меня от Дахут!
Я стоял рядом с постелью и смотрел на Хелену.
Она лежала там, бледная, безжизненная, и только рыжевато-золотистые волосы прикрывали ее наготу. Была ли она мертва? Дахут победила?
Я склонил голову к ее груди и прислушался, но не различал биения ее сердца.
Любовь и нежность охватили меня, пульсировали во мне сильнее, чем когда бы то ни было. Они животворящим пологом легли на Хелену, и я подумал: «Такая любовь превозмогает смерть… Она вернет Хелене жизнь, которую я отнял…»
И все же – я не слышал биения ее сердца.
Любовь сменилась отчаянием, а с ним пришла и ненависть – холоднее, чем ледяной яд призрачных псов.
Ненависть к Дахут.
Ненависть к колдуну, называвшему себя ее отцом.
Ненависть неумолимая, неустанная, беспощадная.
И эта ненависть нарастала. Она слилась с жизнью, украденной у Хелены. Подняла меня, понесла на своих крыльях… Закружила… Увлекла прочь… прочь от Хелены… сквозь земли теней…
И я проснулся. Я уже не был тенью.
Глава 20
Последняя жертва
Я лежал на низкой широкой кровати в комнате с гобеленами и старинной лампой, источавшей розовый свет. Это была комната Дахут, в которой она превратила меня в тень. Мои руки были сложены на груди, запястья чем-то связаны – я поднял их и увидел, что это нить из золотистых волос Дахут. Я разорвал ее. Мои лодыжки были связаны точно так же, и эти путы я тоже разорвал.
Я поднялся с кровати. На мне была белая хлопковая мантия, такая же, какую я носил на жертвоприношении. Я в ярости сорвал ее. В зеркале над туалетным столиком отражалось мое лицо, носящее три отметины от хлыста Дахут – уже не красные, а синевато-багровые.
Как долго я пробыл в краю теней? Достаточно долго, чтобы успел вернуться Рикори, – но насколько долго? И куда важнее – сколько времени прошло после моей встречи с Хеленой? Часы показывали почти одиннадцать. Но была ли это та же ночь? Может, и нет – время и пространство в землях теней вели себя иначе. Я преодолел огромное расстояние, но нашел Хелену прямо у ворот де Кераделя – ведь я был уверен, что та комната находилась в доме, который облюбовал Макканн.
А мое возвращение – по крайней мере, столь скорое – явно не входило в планы Дахут. Я мрачно подумал, что, похоже, все время опережаю задуманное – по крайней мере, с точки зрения Дахут и ее отца… Куда более мрачной была мысль о том, что это пока не очень мне помогло.
