Лудонин хотел что-то сказать, но сдержался, только нервно потёр подбородок и отвернулся к окну.
— В райисполкомах, — продолжал нарочито монотонным голосом твердить Донсков, — официально зарегистрированными секты также не значатся. Если они и существуют тайно, то за несколько дней добыть сведения без агентурных подходов и разработок — абсурдные намерения.
— И что же?
— Вы же знаете, как у нас. Пробежались мои по церквям, трафаретные вопросики: что видели, что слышали, что запомнилось?.. Ну и такие же ответы, естественно.
— Значит, ручки сложили?
— Почему же? Нет. Блеснула тут одна зацепочка. Удалось выйти на одного разговорчивого попика. Поблизости. В Покровах, — прищурился Донсков. — Тот будто приметил двух типов, зачастивших вдруг в церковь. Там, известное дело, каждый новый человек заметен. Один, высокий, кавказской наружности, сопровождал всё время толстенького коротышку. Доведёт его до ворот и сам под дерево, стоит в тени, руки на груди сложит и дожидается, как верная собака, ну, прямо шишковский Ибрагим: «стрыжом-брэим».
— Это кто ж у тебя такой живописец? — хмыкнул, не удержавшись, Лудонин.
— Да есть один любитель ярких литературных персонажей, — поморщился Донсков. — Свинцов Петро. Он лучше бы делом занимался как следует. Больше, собственно, ничего толком и не добился. Священник рассказал, что вёл душеспасительные беседы с новым прихожанином, того что-то волновало, беспокоило, но глубины, сути проблем он, видите ли, поведать не может. Упёрся, как стена: есть понятие такое, как тайна исповеди.
— Так, так…
— А потом пропала та парочка… те прихожане.
— Что предлагаете?
— Надо попробовать неординарные ходы.
— Не понял?
— Есть один шустрый паренёк.
— Из какого райотдела?
— Не наш. Журналист.
— Я серьёзно.
— Смекалистый кадр.
— Ты соображаешь, что говоришь?
— Никакой опасности не вижу. Он может прощупать ситуацию под видом поиска информации для репортажа о религиозных меньшинствах. Мы на подстраховке.
— Погодите…
— Сыграет, так сказать, энтузиаста-дурачка, любителя сенсаций для родной газетки. Если что не так, вовремя вмешаемся.
— Это авантюрой попахивает… И потом, есть риск.
— Агента-профессионала надо готовить не один месяц. А внедрить лопуха — он сдуру таких дров наломает, что закроются все наши подступы навечно.
— Резонно, резонно… А с ним-то беседовал?
— Врать не стану. Это экспромт, — Донсков смутился, пожал плечами, невольно раскрыл блокнот, чертенята, совсем обнаглев, скалили ему злорадные морды, подразнивая длиннющими языками. — Плод, если хотите, сегодняшних горьких раздумий.
И смолк, заметив кривую усмешку на губах полковника. Лудонин покачал головой, серые его глаза налились сталью, он молчал, но чувствовалось, подбирал слова, чтобы не обидеть подчинённого.
— Но наш парень! — опередил его Донсков и вскочил на ноги. — Чистый. Я за него ручаюсь.
Полковник встретился глазами с капитаном, тот выдержал его жёсткий взгляд:
— Хорошо. Готовьте бойца. И заходите ко мне с ним… как созреете.
— Есть!
— Но учти, Юрий Михайлович. Его задача — только лёгкая разведка. И никакой самодеятельности. На первых порах работать с прикрытием. Игра с тайной сектой может обернуться трагедией для него в любую секунду.
Донсков только выпрямился весь, вздрогнул, будто врос всем телом в землю накрепко.
— Ну а для нас с тобой… И не говорю. Надеюсь, понимаешь.
— Сам бы пошёл, — Донсков потёр выпирающий подбородок, горько вздохнул. — Да кто бы фотокарточку мне сменил.
X
Арка кладбищенских ворот висла над головой и, казалось, давила непомерной тяжестью. Пробирала дрожь. Убейбох воровато огляделся по сторонам и, хотя поблизости никого не наблюдалось, закрестился торопливо, будто остерегаясь. Наконец, набрав воздуха полную грудь, он переступил незримую черту и, оказавшись на территории кладбища, мелкими шажками засеменил по дорожке.
По доброй воле он здесь никогда не бывал, а начал вспоминать — и других случаев, когда бы ноги занесли его сюда, не нашлось. Или забыл уже, весь на нервах. Ираклий, когда готовились, долго и терпеливо объяснял ему расположение: за воротами по дорожке надо будет идти на бугор, потом к часовне и где-нибудь притулиться у любой могилки повнушительней, там его найдут. Сам Ираклий будет наблюдать издалека, но всё время настороже, чуть что подоспеет на помощь. Условились, обговорили всё заранее и замолчали в томительном ожидании. Уже и завечерело, и отужинали вместе, отбурчались от настырного приставания Сары, а незнакомец не давал о себе знать. Ираклий начал подрёмывать, а Семён Зиновьевич, удивляясь и злясь, вскочив на ноги, бегал по комнате. Как можно! В такой ситуации и дрыхнуть!..
И всё-таки как ни ждал он этого звонка, а телефон затрезвонил внезапно, оглушительно беснуясь — у него ёкнуло сердце.
— Ну вот, — остановился и сказал тихо он, не дотрагиваясь до трубки и сторонясь аппарата, как гремучей змеи.
— Берите! Берите! — прошептал, побледнев, Ираклий.
Голос был хриплым, словно издалека, плохо слышен, казалось, трубку специально прикрывали.
— Кто вы? Кто? — кричал Убейбох, выпучив глаза и надувая щёки, он ничего не разбирал в шуме и скрежете, режущих ему ухо.
Там помолчали, будто тоже прислушиваясь, и вдруг чётко и ясно прозвучало:
— Всё в силе. Не опаздывайте.
— Подождите! И всё? Я так ничего не понял, — поспешно закричал Убейбох. — Кто вы, в конце концов?
Телефон запиликал сигналами отбоя.
— Это чёрт знает что!
— Что он спросил?
— Ждёт на месте…
Остальное время прошло в горячке. Они опять суетились, проговаривали одно и то же, обсуждали, что взять, путались; у Семёна Зиновьевича поднялось давление и разболелась голова, не слушались ноги… И вот теперь, пока он подымался по дорожке, вензелями убегающей вверх, ноги снова начали деревенеть. Споткнувшись, он всё же устоял и миновал одинокого мужичка, возившегося у оградки с банкой краски и кисточкой. Запах краски ударил в голову, бестолковый щенок напугал, подняв лай и бросившись под ноги. Семён Зиновьевич замахнулся на него рукой, щенок юркнул в сторону, поджав хвост, и это взбодрило. Он даже хмыкнул довольно.
— Цыц! — крикнул хмельным голосом мужичок и поклонился, схватившись свободной рукой за кепку. — В бабку, подлюка, — мужичок обдал свежим винным духом. — Злыдня ещё та была.
Он развёл руки в стороны, едва не выронив банку, и низко поклонился деревянному кресту над холмиком:
