— Мне уже вряд ли что поможет, — махнул рукой Убейбох.
Официантка принесла стопку, Резун сразу выпил.
— Чёрт! Забыл я эти порядки, — выругался он и мигнул ей. — Принесите графинчик, что ли.
Официантка подняла глаза.
— Граммов двести пятьдесят. И чай, а то одному как-то…
— Вы что же к нам?.. Проездом? — спросил, не подыскав ничего другого, Убейбох.
— Я по этим стекляшкам, знаете ли…
— А что же?
— Слушайте, — Резун снова закурил, — давайте поговорим о вас.
— Я?.. А что я? Обо мне… Я, знаете ли…
— Что за выставку вы устроили?
— Выставку?
— Ну да. Вернисаж хренов. Портреты покойников! Кто вас надоумил возрождать рожи с того света?
— Вы видели?
— Читал в газетах. Переполошили весь город выдумками да страшилками.
— Вы за этим меня сюда притащили? — Убейбох опять закашлялся. — Чтобы читать нотации?
— А вы вообще-то, что думали своей башкой, когда затевали?
— Позвольте!
— На свою задницу приключений ищете?
— Я, знаете ли…
— Знаю! Славы не добудете. Если копнут, да поглубже, автор-то — сам паук известный!
— Я своё отсидел.
— А тех забыли?.. Кого расстреливали по вашим приговорам? Выдуманных врагов народа? За них вам ещё не вспомнили. А может, и разыскивают ещё? Так вы сами напрашиваетесь в их руки!
— Рисунки не мои… Художник, автор, врач, который в лагере и помер, мне альбом оставил.
— А вы, значит, выставку? Где они?
— Рисунки?
— Ну да же.
— В музее. Часть у меня дома, — Убейбох сник под напором Резуна, пригнул голову к столу. — Но при чём здесь убийство? На рисунках изображены портреты… заключённых. Там глядеть не на что. Кожа да кости. Живые скелеты. Жертвы сталинских лагерей. Почему вы всё связываете? И потом… Какое ваше дело?
— Тихо! Ишь как вас затрясло… — Резун презрительно усмехнулся. — Шанкр привлекался по моим делам. Выкорчёвывал, между прочим, истину из подлюг тех… добывал мне доказательства…
Возникшая из-за спины Убейбоха официантка подала графин, Резун принял его торопливо, сам себе налил и тут же выпил, подтолкнул стакан с чаем Убейбоху, зашептал, наклонившись над столом:
— А вы, если забыли, приговоры расстрельные по этим делам строчили. Поняли теперь, какая связь?
— Нет уже никого, — приподнялся со стула Убейбох. — Кто и уцелел тогда, умерли уже.
— А я вот не совсем уверен.
— У вас больное воображение. По ночам, знаете ли… бывает такое…
— Мне нужны рисунки.
— Да что они вам дались?
— С них всё и началось. С выставки. После этого убили Шанкра.
— И что с того?
— Я… — Резун запнулся, подыскивая слово, — навёл справки, в музее, оказывается, появлялся тип, интересовался автором выставки. Расспрашивал, где да что.
— Кто это?
— Хотел бы я знать.
Водка кончилась, чай остыл, килька воняла нетронутой в тарелке, Семёна Зиновьевича пробирал холодок.
— Вы ещё в прокуратуру сгоняли бы. Попросили справку о реабилитации. — Резун поднялся из-за стола, крикнул: — Подойдёт кто-нибудь сюда или?..
Девица, фыркнув, приняла у него деньги.
— Сдачу не надо, — зло махнул он рукой, и они вышли.
Хлопнула дверь за их спинами, мерзкий ветер ударил в лица.
— Как с музеем? — спросил, хмурясь, Резун.
— Туда надо звонить загодя, — затараторил Убейбох. — Вряд ли кого найдём. Я давно там не был. Болел, знаете ли. Потом погода. Я пошлю Ираклия. А вы мне позвоните. И мы встретимся снова, всё обсудим.
— Ираклий? Вы в нём уверены?
— Что вы! Он со мной!.. Считай, всю жизнь. И там не бросал.
— Его, что же, судили вместе с вами?
— Нет. Потом. По другому делу.
— А что же вы за него ручаетесь?
— У меня нет оснований…
— А что это у него за отчество такое? Абрек и вдруг Зигмунтович?
— Бес попутал. Я руку приложил, — смутился Убейбох, кашлянул и за ухом почесал. — Феликс железный в глазах торчал. Подох давно, а всё снился. Я ведь его и в глаза не видел. Ну ладно бы этот усатый таракан, или Ежов с Лаврентием Палычем, так нет. Доставал меня основатель чека. Ну и надоумило: а не сделать ли его помощником своим из пугала? Когда фамилию переделывали Ираклию, у них же, иноверцев, отчества-то не было никогда, какая ему разница, вот в новый паспорт и записали.
— Да вы и психолог, и филолог.
— Научишься. Спасибо с ума не сошёл.
— Ладно. Хватит пока, — Резун подтолкнул его в спину. — Пойдёмте.
Со стороны выглядело, наверное, нелепо: высокий и худой, чуть подталкивая, вёл маленького и толстого, упиравшегося. И пустая улица. Семён Зиновьевич утратил способность говорить и почти не сопротивлялся. Как тридцать лет назад, как тогда. Резун дымил папироской сзади.
В музее им открыли. Выставок не ожидалось, но Зинаида Викторовна нашлась, спустилась с верхнего этажа, вся усталая и не в настроении. Поохав и поахав на больного Семёна Зиновьевича, она повела их к себе. Рисунки, конечно, давно сняли, вторую выставку планировалось проводить в отдельном большом зале, там готовились стены, а коллекция пребывала у неё в шкафу. Зинаида Викторовна интересовалась остальной частью альбома, беспокоилась, не случилось ли чего.
— Мне уточнить, — повторял Убейбох, семеня за дородной распорядительницей экспозиции. — Мне уточнить, любезнейшая Зинаида Викторовна, а после мы подумаем.
— Так что же, Семён Зиновьевич. Ради бога, — умилялась та. — Всё в сохранности.
— Мы глянем. Я забыл одну детальку. С надписью, — придумывал на ходу он, сам не знаю, зачем. — Не напутал ли я… Одну детальку… Подпись. В уголочке, знаете ли…
— Я вас оставлю, — протянула она ему толстую папку, тут же перехваченную Резуном. — А вы располагайтесь. У нас хлопоты, как обычно. Монтируем новую экспозицию. Найдёте меня в соседнем зале.
— Что такое? — не удержался Убейбох. — Событие?
— Ах! У нас вечно что-нибудь с нашим начальством, — уже в дверях всплеснула она руками.
Убейбох, сочувствуя, покивал головой, Резун уже сидел в кресле, раскрыл потрёпанную папку с жёлтыми от времени листочками. С рисунков на него глядели маски скелетов, обтянутых кожей, в обрывках полосатых одежд, с номерами на груди.
— Да здесь если бы и знал кого, не угадать! — вскинул он глаза на Убейбоха.
