Резун вдруг почувствовал, что его уже на самом деле, не во сне, пробило вонючим противным потом. Он схватился за лоб — точно.
Бутылка, из которой он деду и себе наливал ещё утром, одиноко маячила на столе. Он плеснул в стакан неуверенно, но слабость растаяла тут же, и он влил водку до краёв. Залпом осушил, упал на стул и схватился за голову. Теперь он ясно вспомнил, что этот же самый сон уже снился ему. И было это прошлой ночью. И тот зэк с безумными зрачками, который так к нему пробирался, уже бросался на него. А он, защищаясь, палил из «макарова»… Вот значит, в кого он стрелял ночью! Но как знакомо ему то лицо!.. Ещё мгновение — и он бы его вспомнил!..
Резун заскрежетал зубами от досады, наполнил новый стакан, выпил и задымил горькую папиросу.
XXV
Что-то забавное копошилось в кучах опавших листьев, мелькая в разноцветье зелёного, жёлтого, багрового и привлекая её внимание. Зинина остановилась и, не веря своим глазам, всплеснула руками:
— Сморчок! Голубушка! Да что же ты здесь делаешь? Одна?
Она шагнула к дереву и поспешно нагнулась:
— А где же твой хозяин?
— И хозяин таким же сирым стал и неприметным, — послышался знакомый голос с дальней скамейки, и одиноко скучавший мужчина в светлом плаще кивнул ей, слегка приподняв шляпу и подымаясь, лёгкая трость сверкнула серебряным узором в его руке.
— Боже мой! Игнат Демидович! — подхватила она собачонку на руки и подошла к Громову. — А я вас действительно не заметила. Так и промчалась бы мимо, если бы не Сморчок.
— Вот так, — он поиграл тростью и опёрся на неё. — Все мы обязаны его величеству случаю. Здравствуйте, Зоя Михайловна! Какими заботами?
— Пройтись захотелось после работы, — она коснулась его локтя, и они, вернувшись к скамейке, присели. — Сегодня раньше освободилась.
— Слава богу, семь часов скоро, — улыбнулся он.
— Ну… по нашим понятиям. Вот и задумала погулять. Устала что-то. К тому же Кирилл дочку в театр повёл, у них подготовка премьеры.
— А вы что же?
— Я не увлекаюсь. Своего театра хватает.
— Да, да…
— Как ваше здоровье?
— Я думаю, ещё денёк-другой, и я к вашим услугам. Вот и погода, к счастью, способствует и помогает.
— Я как-то осенью, знаете ли…
— Пришла, пришла проказница. Мне больше нравится эта пора. И я приметил, она здесь и длится дольше остальных. До новогодних деньков иногда задерживается в этих краях. Порой народу и ёлки в дом затаскивать, и столы праздничные накрывать, а под ногами хлябь и травка зелёная у кремлёвских стен, а?
— Вы, Игнат Демидович, будто и не астраханец, про родные места говорите, словно гость.
— Есть основания, есть, — он, соглашаясь, кивнул головой, задумался. — Я же как уехал в столицу, в университеты, так меня и потеряли. Появлялся только родителей схоронить. Сестра с мужем их квартиру заняли, так что было и потом, где голову преклонить, но это совсем редко, если проездом в Кисловодск или на Кавказ. Моя Настя любила отдыхать в тех местах.
Он надолго замолчал, она ждала, не лезла с расспросами, заскучавшую собачонку на волю выпустила.
— Особенно сюда не тянуло. Я в Ленинград уже перебрался. Наукой занимался; здесь, у вас, знаете, как-то всё этому внимание тогда не придавалось. Но жизнь… — он запнулся. — Жизни, похоже, не нравятся спокойные русла, плесень, болота образуются. Вот она и перетряхивает время от времени нас.
Зинина с интересом взглянула на Громова.
— Про Вовси, Когана, Виноградова, конечно, слышать приходилось? — Громов шляпу снял, тряхнул головой, волосы рассыпались, по лбу разлетелись — седые над синими пронзительными глазами.
— Дело ленинградских врачей? — догадалась она.
— Я был близок с профессором Фельдманом, хорошо знал Этингера. Их, правда, потом реабилитировали, хотя некоторые были осуждены за вредительство. Меня тоже таскали, но выпустили. Жена такого страха натерпелась!..
Он смолк. Она закурила.
— Одним словом, мы вынуждены были перебираться, — заговорил Громов. — В Москву сложно, Настя и другие места подыскивала, писала куда-то, мне было не до этого. Показывала приглашения из Свердловска, но сама же отказывалась: морозов боялась и из-за Ёлочки, это дочку она так звала, с лёгкими у неё проблемы были. А тут сообщение о смерти Виктора, мужа сестры, ну мы уже и не выбирали…
— С ним-то что? — поинтересовалась она.
— Открылось боевое ранение, — нахмурил брови Громов. — Виктор тяжёлым с войны возвратился. Так из больниц и не вылезал. Сестра с ним помучилась…
Громов опять смолк. Она уже и не рада была, затеяв весь этот разговор.
— Извините, — понял он её по-своему, — верёвочка! Потянешь за один конец, сам не рад потом, другого конца не видать.
— Ну что вы, — коснулась она его руки и слегка пожала. — Это я вас втянула в историю.
— А вот в этом городе вся моя история по-настоящему и развернулась, — блеснул он в ответ глазами. — Анастасия всё благодарила Бога, что спаслись мы, сбежав из пекла, а вышло наоборот.
— Это что же ещё произошло? — Зининой аж не по себе стало.
— Не успел я кое-как устроиться, сестра к себе звала, но мы отказались, куда же втроём? Квартиру сняли, в институте место подвернулось… И тут мною заинтересовались.
Зинина вскинула глаза.
— Оттуда, — кивнул он. — Из «конторы». Знаете, по стране ещё волна облав на врачей катилась. Сажали нас, бедолаг, судили, а где одумывались потом, выпускали. Но это редко бывало. Органы государственной безопасности в те времена ошибок не допускали.
Громов поморщился, помолчал.
— В каждом крае, в каждой области надо было показать, что не дремлют верные защитники власти, свято они сторожат хозяина.
Зинину покоробило от его язвительных гневных слов, но она только ниже голову опустила.
— В общем, нашлась сволочь по мою душу, меня и ещё несколько человек, уже здешних, арестовали и осудили. Вспомнили и прошлые, ленинградские, заслуги.
Она пересилила себя и всё же подняла на него глаза; лучше б она этого не делала: лица Громова было не узнать, ненависть владела им.
— Пятнадцать лет за вредительство, выразившееся в высказывании враждебных клеветнических измышлений… так и звучало в приговоре. Помню слово в слово. Ну а потом, известное дело, лагеря за Уралом и всё остальное, как это называлось, в подразделениях Гулага. Многие умирали на пересыльных пунктах, ещё туда не добравшись, гибли и такие, кто пытался бежать. Мне везло. Да что рассказывать… Наглотался. Повидал. Но ничего, — Громов выпрямил спину, копнул землю у ног тростью, взметнув сухие листья. — Пришло время, вспомнили и обо мне. Реабилитировали через десять с лишним лет. Оправдали, так сказать. Я, правда, к тому времени уже и сам деньки подсчитывал, срок сам собой подходил. Но всё равно обрадовался. Только вот и Ёлочка, и Настя меня не дождались. Умерли. Я подозревал последнее время, чувствовал, что случилось неладное — письма перестали доходить. Их и раньше было — по пальцам считал, а тут совсем прекратились. Всё передумал, а они оказывается, умерли…
