— Чёрт! Эй, граждане! А нас не захватите?
Но от культурного незнакомца в шляпе, его друзей и автомобиля и след простыл.
— А вы говорили, счастливчик, — сетовал я, рассказывая всё Деду. — Только что упустил попутчиков.
— В шляпе, говоришь?
— Угу.
— И с перстнями?
— Как граф Монте-Кристо.
— Не разглядел лица-то?
— На Блока похож. Только с бородкой. Лицо петербургского интеллигента.
— Ты Блока-то видел?
— На фото. Я его стихами с детства заражён. Серебряный век русской поэзии, знаете ли…
— Ну, ну.
Но этого мне было недостаточно: здорово меня встряхнула негаданная стычка. Я поднял подбородок, закатил очи и начал декламировать, привывая:
Мы всюду. Мы нигде. Идём.
И зимний ветер нам навстречу.
В церквах и в сумерках и днём
Поёт и задувает свечи.
И часто кажется — вдали
У тёмных стен у поворота,
Где мы пропели и прошли,
Ещё поёт и ходит кто-то.
Дед, опустив голову, слушал меня, не перебивая. Железнодорожник с опаской отошёл в сторону и поглядывал искоса, ожидая финала комедии. А я наслаждался собственной истерзанной душой и витал в облаках:
На вечер зимний я гляжу:
Боюсь понять и углубиться,
Бледнею. Жду. Но не скажу,
Кому пора пошевелиться.
Я знаю всё. Но мы — вдвоём.
Теперь не может быть и речи,
Что не одни мы здесь идём,
Что кто-то задувает свечи.
— Ты в тему опять, — буркнул Дед, когда я смолк в ожидании оваций.
— Чего?
— Углубиться и понять нам не помешает.
— На кого я трачу таланты, — махнул я рукой и глянул на железнодорожника. — А как вы? Не затронул я струн вашей души?
Мужик чертыхнулся, махнул рукой.
— Понаедут тут!..
— Вот что, Влад, — первый раз Дед так меня назвал. — Хорош дурачиться. Ну-ка сядь рядом.
— Это на пол, что ли?
— Вот на мой баул.
Я, как смог, примостился.
— Ты не ошибся?
— Чего?
— С бородкой этого Альфредом звали?
— Только что расстались! Ещё и пыль не улеглась из-под кибитки.
— Тогда действительно прав Александр Александрович. Не одни мы здесь прохлаждаемся.
— Вы думаете, тот самый? — прозрел и я. — Которого Яшка в городе выследил с вороной?
Дед, показалось мне, помрачнел чернее африканской ночи.
— Он.
— Это что же! Выходит, они за нами следят?
— Выходит. Но свечи задувать я им не позволю…
XVII
— Шилова? — подозрительно сдвинул лохматые брови бородач с физиономией пугачёвского разбойника. — Да откуда ж ему взяться? Его, ёлы-палы, с месяц как не видать. А кто сказал?
— Саймар, — запнувшись, повторил Дед. — Евлампия Вольфовна. А что? Что-нибудь не так?
— Почему же? Есть такая, — бородач хмыкнул и вроде успокоился. — Это она, значит, сюда вас послала? Неверная информация. Нет Шилова.
— Как?
— А вот так. И, по-видимому, не скоро будет.
— Погодите! Меня уверяли. Вот, вам этого не достаточно? — Дед снова сунул бородачу своё красное удостоверение. — Вы Ёлкин?
— Ёлкин я, Ёлкин! А кому же быть? Один я здесь, как полярник на льдине. Остальные разбежались. Не забыла, значит, меня Вольфовна? И вам верю. Но ничем помочь не могу.
— По её сведениям Шилов должен быть у вас, — обескураженно наседал Дед.
— Правильно. Недели две-три назад он заглянул из города, переночевал даже, надавал мне цеу, ёлы-палы, и умыкался в столицу.
Мы с Дедом переглянулись.
— А что делать? — Ёлкин затряс бородой. — Кто хоть рубля дал последние несколько лет? Экспедиция существовала на наши личные гроши и Господи спаси. Из бюджета власти ни копейки! Это сначала, когда золотишко пошло, фанфары затрезвонили, а как черепки и песок сплошь, все про нас забыли. Какой интерес? Им золотого коня подавай!
— Коня?
— А как же? Чингизова!
И он махнул рукой.
— Может, в Москве удастся денег выбить. Или с их помощью образумить нашу власть. Горшки да обломки звону, блеску не дают! Наши заботы всем побоку. Вот и дежурю тут один. Как же? Сторожу.
Дед совсем изменился в лице, стоять он уже не мог, так был огорошен, но Ёлкин про нас будто забыл, в сердцах бурчал и бурчал что-то невразумительное, сам с собой ругался.
Картина становилась совсем удручающей, к тому же в тусклом свете двух маленьких оконцев тесная изба придавливала низким чёрным потолком; мы берегли головы, чтобы не зашибиться, втягивая их в плечи; повернуться лишний раз, присесть не было места — посредине печка огромная и вокруг неё сплошь груды черепков, разная разность, назвать которую вещами или предметами язык не смел, я бы сказал, — свалка битого хлама.
— Вот она, романтика археолога, — поймав мой разочарованный взгляд, покачал головой Ёлкин. — А вы что думали?
— Сам-то археолог? — без всякой надежды спросил Дед.
— Не похож?
— Не знаю. Борода есть.
— Раз ругаюсь, ёлы-палы, значит, не тяну?
— Ну что делать? — Дед всё-таки нашёл какой-то пенёк и присел. — Хотите вы или нет, а мы у вас заночуем. Поезд в город теперь только завтра.
— А чего же? — хмыкнул бородач. — Ночуйте. Жрать только нечего.
— Этого добра у нас хватит, — успокоил его Дед и мне кивнул. — Располагайся, Владислав.
XVIII
Когда от котелка на костре повалил пьянящий аромат курицы, у Ёлкина совсем переменилось настроение и вид лица, он присолил варево, подбросил туда ещё какую-то травку и, по-свойски приставив палец к губам, подмигнул мне:
— Степаныч, ёлы-палы, как?
— Ему нельзя, — понял я.
— Это как же? Такой серьёзный человек.
— Мотор у него.
— Вы чего это шепчетесь? — крикнул Дед, он устроился у костра на выделенном Ёлкиным чуть ли не с собственного плеча настоящем полушубке и копошился в бауле. — Несите, несите, Егор Тимофеевич. Приму сто грамм с удовольствием. После таких стрессов ваша настойка мне только в помощь.
— Иван Степанович!.. — попробовал возразить я.
— А ты не лезь. Мне врачи даже рекомендовали для расширения сосудов. А здесь, на природе, тем более.
