Квасницкий навострил уши и различил:
— Плюнь в глаза тому, кто обличает
Нас с тобою в пьянстве и разврате —
Тот или дурак, или не знает,
Что такое женщина в кровати.
Будет ещё небо голубое,
Будут ещё в парке карусели.
Это ничего, что мы с тобою
До сих пор жениться не успели…
Последние слова повторялись с заметной чувствительностью, а потом усердно заводилось всё с начала, как на испорченной пластинке, и Квасницкий, удовлетворённо шмыгнув носом, окончательно успокоился. Ярый поклонник босяцких песен и блатного фольклора, его приятель Прохор Жмотов успел опохмелиться и пребывал в добром здравии, прекрасном расположении духа, а главное — по всей вероятности, почти трезв. Поэтому, совсем объявляясь, он лихо гаркнул приветствие и хлопнул певца по бодрому заду, затянутому легкомысленной, явно интимного происхождения простынкой.
Квасницкий слышал, что с некоторых пор приятель сменил занимаемый угол в старом разваливающемся особняке и с помощью вездесущего Баклея перебрался на новое место жительства. Хитро щурясь, замнач не сдержался намекнуть, сообщая новость, что губа у Прохора не дура, попал тот под опеку какой-то влиятельной вдовушки. Но в вихре своих забот о предстоящей свадьбе Квасницкий пропустил мимо ушей эту пикантную деталь. Сейчас, сопоставляя и принюхиваясь к щекочущим ноздри определённо женским духам, сохранившим запах в комнате, несмотря на открытую форточку, лейтенант буквально впился глазами в обстановку квартиры и тут же приметил маленькую дверцу за книжным шкафом в одной из стенок. Дверца чьей-то беспечной рукой была едва-едва прикрыта, и этого хватило, чтобы Квасницкий, сделав стойку заправского спаниеля, покосившись на спину товарища, тихо засеменил к ней.
— Кто тама? — внятно донеслось от Жмотова и тут же добавилось. — Ты, Верунь? Чего вернулась-то?
И певец снова запел:
— Пусть теперь женатый веселится,
Он своей свободою заплатит.
Мы ещё успеем пожениться,
Девушек на нашу долю хватит…
— Вот те раз! — взвизгнул Квасницкий и аж в ладошки прихлопнул. — Никак хозяйку ждал?
Жмотов прекратил тарабарщину, развернулся во всей красе и смерил гостя мутным взглядом:
— Это кто же к нам пожаловал? Ты, Игорёк?
— А вы Веру Павловну ждали-с?
— Отнюдь. Ты у меня гость желанный.
— Чую, чую.
— А то. Молодцом, что забежал. Угощу. У меня всегда заначка для верного дружка.
— Кто эта красавица, чей след так ощущает мой нос? — не унимался Квасницкий, жутко разочарованный неудачей заглянуть в тайную дверь. — Улавливаю неземные ароматы.
— Одно у тебя на уме, — криво усмехаясь, отмахнулся Жмотов. — Ну что? Будешь?
— Чуть-чуть. Я же от Ахапкина. А тебе не хватит?
— Сегодня в ночь выходить, — набросив на плечи диковинный халат, не новый, но со вкусом, Жмотов глянул на себя в зеркало, чем ещё более поразил дружка. — Степаныч звонил. Предупредил. Новое дело начинаем. На контриков.
— Так ты всё знаешь?
— А то. Правда, не пойму, почему мы не с тобой в паре? Пробовал Минина пытать, молчит.
— А он и не скажет ничего.
— Почему?
— Не знает.
— А ты знаешь?
— Знаю. Поэтому и здесь, — уселся к столу Квасницкий, ему не терпелось. — Наливай.
— Вот это по-нашему, — обрадовался Жмотов и руки потёр. — Действительно, сегодня праздник? Снег выпал?
— Верунчик осчастливит нас? — вместо ответа рыскнул по столу глазами Квасницкий. — Закусочки подаст? Я голодный!
— Что ты, — погрозил пальцем Жмотов. — Она дама строгих правил. Вот познакомлю — тогда. А чтоб фривольности… ни-ни.
— Порядочная, значит?
— А то… — Жмотов достал графинчик с рюмочками. — Она у меня княжеского происхождения. А мы честь бережём!
— Да ты что!
— Грузинка. Сам Нестор Семёнович рекомендовал.
— Ба-а-а, вот и дожили! — юродствуя, выскочил из-за стола, присел в поклоне Квасницкий. — Обскакал ты меня, мил дружок.
Жмотов, не замечая, вполне торжественно поднял рюмку и благосклонно продолжил:
— Слышал небось про грузинских царей, что в Успенском захоронены?
У Квасницкого вытянулось лицо, он не знал, плакать ему или смеяться:
— Так, так, так…
— Её предки сопровождали одного, — опрокинул рюмку Жмотов и глубокомысленно призадумался. — Так с ним и их… закопали.
— Во как! — всё же расхохотался Квасницкий. — Значит, есть расчёт?
— Это чего?
— При нормальном раскладе и тебе место в саркофаге сгондобит Верунька, — прыснул тот.
— Ты не кипятись, — всерьёз нахмурился приятель. — Тебе дело, а ты…
— Вот я к тебе как раз и с делом, — погладил пальчиком голую грудь товарища Квасницкий и пригубил рюмочку. — Надел бы портки, а то прямо глаз некуда положить.
— Стесняешься?
— Разговор серьёзный ждёт.
— А у тебя другие бывают?
— Жизнь заставляет всё время клыками грызть.
— А мне не к спеху, — рассерчал Жмотов, во хмелю он становился несговорчив. — Мне до вечера ещё дурака валять. Давай, выкладывай свои секреты.
— Считаешь, что готов?
— А я всегда, как хороший солдат, — захохотал тот. — В бой трубят, а у него живот поносом скрутило.
— Ну что ж, вижу — бодро держишься. — Квасницкий поднялся, заходил по комнате, кивнул со значением на дверцу за шкафом. — Гарантируешь?
— Без намёков, — повёл бровями Жмотов. — Порода не позволяет шпионить.
— Ну, ну, — отошёл всё же подальше к окну Квасницкий. — Шекспир предупреждал: женщине доверять — утром можно не проснуться.
— С кем ни попадя спать не следует, — буркнул Жмотов и ещё рюмочку хлебнул.
— Значит, так?
Жмотов только на стол склонился и голову рукой подпёр, как послушный школьник:
— Толкуй, а то в сон вгонишь.
— Тогда… с чего бы начать?
— С начала, — сомкнул веки Жмотов, но так натурально, что, испугавшись, Квасницкий перестал дурачиться и отчаянно пальнул:
— Есть шанс вляпаться в дерьмо!
— О! Как это не по-вашему, Игорёк, как не аристократично…
— В паскудную историю мы уже вляпались, мой дружок, теперь нам грозит новое счастье.
Жмотов лишь ресницами дрогнул, тычась носом в ладошку.
«Ему сейчас, конечно, на всё накласть, а через десять — пятнадцать минут он совсем никакой будет, — с тоской подумалось Квасницкому, но другая мысль подтачивала: — А может, так оно и лучше? Он всё успеет услышать, многое запомнит, главное поймёт, и это останется в его памяти навсегда. О прочем пусть сам кумекает. Если трезвым был, вспомнил бы о таких химерах, как совесть, о других высоких материях. А так — и мне, и ему легче…» Сия перспектива вписывалась в его расчёт. И он ударил в лоб:
