Из «Служебной телефонной книги для окружных дирекций Имперской почтовой связи». Кёнигсберг и Гумбиннен. 1941 год
«Группа СА “Остланд”, Отто-Рейнке-штрассе, 4–6 – * 3 27 51
Обергруппенфюрер Шёне – также Полицай-президиум – (2 40 11)
4-я бригада СА (Кёнигсберг), Отто-Рейнке-штрассе, 4–6–3 21 12…
90-й морской полк, Отто-Рейнке-штрассе, 4–6–3 03 23
4-й конный полк, Отто-Рейнке-штрассе, 4–6–3 84 40…»
А на флагштоках развевались полотнища со свастикой, которая поселилась в этом здании, в этом городе, да и в этой стране на целых двенадцать лет.
* * *
После того как мне зашили бровь и сделали поочередно три укола, мы с Виктором покинули травмопункт и на такси добрались до Дома пионеров на Молодежной, в котором мы остановились на постой. Голова буквально раскалывалась на части. Поташнивало.
Ночь спал я плохо, боясь содрать наложенную на голову повязку и мучаясь от ноющей боли в плече. Там у меня был большой синяк – след одного из доставшихся ударов.
Всю ночь мне мерещились злобные лица вчерашних бандитов и наглая усмешка парня в коричневой куртке. Только во сне их было гораздо больше, да и в руках они держали какие-то заостренные палки и цепи. У каждого на рукаве была повязка со свастикой. Когда один из них упер мне в грудь дуло пистолета, я резко дернулся и даже хотел закричать. Но проснулся.
В комнате было темно и тихо. Виктор, приподнявшись с постеленного на пол матраса, спросил:
– Андрей, что?
– Да ничего, Вить. Сон. Коричневорубашечники снились.
– Кто? Какие коричне…
– Коричневорубашечники из Кёнигсберга. Как будто это они вчера на меня напали.
– Андрей, ты что?
– Да, Витя. Они живы. Они ходят среди нас. И нападают, когда видят подходящую для них жертву.
– Андрей, спи! Это у тебя… – Виктор не захотел поддерживать странный разговор и повернулся на другой бок.
Я ощупал голову. Повязка была на месте. Да и ссадины на руке легко прощупывались в темноте. Все было взаправду. Здесь, в Калининграде, когда-то называвшемся Кёнигсбергом, спустя двадцать четыре года после краха фашизма.
В 30-х годах XX века здесь орудовали нацисты
Фисгармония
Был жаркий июльский день 1978 года. В подземелье метрополитена была приятная прохлада. Выходить на улицу, в самое пекло, не хотелось, но делать было нечего – за окнами уже мелькала ярко освещенная станция: конечная цель нашего маршрута.
– Станция «Сокол», – с привычным дребезжанием прозвучало в динамике.
Мы с отцом вышли на платформу, протиснулись через толпу спешащих к поезду людей, стали пробираться к выходу. Дом, к которому мы направлялись, находился совсем рядом, за углом. Вчера после работы я уже успел побывать там и обо всем договорился. Нас должны были ждать.
А дело было вот в чем: с некоторых пор меня не покидала одна навязчивая идея, которая могла многим показаться странной. Ее можно было бы назвать даже мечтой, если бы не одно обстоятельство: за реализацию «идеи» надо было заплатить. Сто двадцать рублей. Конечно, не тех достаточно скромных денег, которые сегодня составляют эту сумму, а сто двадцать полновесных, как нам тогда казалось, рублей, практически всю мою зарплату.
Мечтой этой была… фисгармония. Да, да, теперь почти уже забытый музыкальный инструмент, своего рода «домашний орган». В детстве, еще до поступления в школу, когда наша семья жила в старинном русском городе Печоры неподалеку от Пскова, я очень захотел научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И скоро стал заниматься в провинциальной музыкальной школе по классу скрипки у прекрасного учителя Бориса Николаевича, эстонца по национальности.
Где-то в 1958 году газета «Печорская правда», поместив заметку о состоявшемся в Доме культуры очередном концерте учеников детской музыкальной школы, отметила «молодое дарование», подающее большие надежды, – маленького мальчика, исполняющего на скрипке на большой сцене тоскливую мелодию «Реве та стогне Днiпр широкий». Этим мальчиком был я.
Выдающегося скрипача из меня не вышло, хотя музыкальную школу я все-таки окончил, уже в Москве. Немного скрипка, чуть-чуть фортепиано, гитара на уровне шести аккордов – вот и все мои музыкальные познания. Однако с давних пор меня поражали, влекли и потрясали звуки короля инструментов – органа. Ничто не способно было раньше, да, пожалуй, и сейчас, так повлиять на мое настроение, как торжественно-трагические звуки органа. Особенно это, конечно, относится к музыке Баха. Я слышал ее и в Концертном зале имени Чайковского в Москве, и в Домском соборе в Риге, и в Дворцовой кирхе в Дрездене, и даже в Соборе Парижской Богоматери.
Я долго носился с идеей приобрести какой-нибудь старый орган-портатив (такие выпускались в прошлом веке для домашнего музицирования), но вскоре отказался. Даже моей полуторагодовой зарплаты вряд ли хватило бы на приобретение такой редкой вещи. Тогда я стал искать фисгармонию, которая, хотя и по конструкции значительно отличается от органа, издает звуки, близкие к органным.
Из книги Пахе «Самоучитель для фисгармонии американской, французской и немецкой конструкции». Петроград – Москва, 1916 год
«Фисгармония есть в музыкальном отношении один из наиболее совершенных из всех общедоступных инструментов. Совершенство ее заключается в том, что она способна заменить собою оркестр. Еще в большей мере удовлетворяет орган, но орган не доступен большинству».
Наконец, трехлетние поиски увенчались успехом. В рекламном приложении к «Вечерке» я с радостью прочитал объявление: «Продается старая фисгармония. Недорого. Телефон такой-то. Спросить Михаила Иосифовича». Я тут же позвонил. В трубке прозвучал старческий голос:
– Слушаю! Алло!
– Здравствуйте, я по объявлению. О фисгармонии.
– Да-да.
– Скажите, недорого – это сколько?
– Мы продаем ее за сто двадцать рублей. Но она неисправная.
– Как неисправная? Сломанная, что ли? Не играет?
– Да нет. Приезжайте, сами посмотрите.
Вечером после работы я уже был на Соколе. В совершенно пустой квартире меня ждал неопрятно одетый старик, тот самый Михаил Иосифович. Он провел меня в большую светлую комнату с обоями, сохранившими следы недавно стоящей здесь мебели и висевших картин. Посреди комнаты стоял предмет, напоминающий громадный сундук.
– Вот она. Но, к сожалению, не работает. Ее надо чинить.
– А она хоть играла когда-нибудь?
В моем вопросе, наверное, прозвучало едва скрываемое недоверие и даже огорчение. Старик в ответ суетливо, торопясь, стал убеждать меня в обратном.
