Тут-то и вспомнились все старые обиды…
23 июня 1941 года ты должен был приехать во Владимир с инспекцией. Ох, как я ждал этого момента! Но не сложилось – сам знаешь почему… Да, кстати, твои войска держались мужественно, стойко и на отдельных участках поначалу даже переходили в контратаки. При этом некоторые, в том числе и 87-я стрелковая дивизия, к которой была прикомандирована наша команда, кое-где отбросили врага назад на десять, а то и пятнадцать километров!
Но вскоре немец пришел в себя и погнал нас без передышки на восток. Все, кто осмеливался остановиться и, зацепившись за очередной естественный оборонительный рубеж, оказать хоть какое-то сопротивление агрессору, навсегда оставались в плодородной украинской земле. Остальные никакой опасности для противника уже не представляли. Так – неорганизованная масса, сброд, стадо…
Под Харьковом мы снова оказались в окружении. Вырваться из него я пытался вместе с майором Степаном Петровичем Коноваловым и полковым комиссаром Иосифом Яковлевичем Кернесом. Последний предложил сменить командирскую форму на солдатскую. Но даже такая маскировка нам не помогла. Восемнадцатого июня мы оказались в плену. Причем Йоська почему-то проигнорировал предложенный Степой вариант отхода – однозначно менее рискованный, чем его собственный маршрут, и повел нас не на восток и даже не на север, а на юг. Подозреваю, он сознательно шел сдаваться врагу…
Поначалу немцы определили нас в обычный лагерь. Построили в одну шеренгу и приказали снять штаны. Обрезанного Кернеса первым выволокли из толпы. «ЮдаН!» Но я не растерялся и сказал:
– Отпустите его. Это мой земляк – из Калуги. А в Калуге евреи не живут.
Как ни странно, подействовало!
В знак «благодарности» Йоська сдал нас с потрохами. Где Коновалов – до сих пор не знаю. А меня как видного военспеца отправили под Винницу – в «спортивно-оздоровительный» лагерь «Проминент». Как, впрочем, и самого Кернеса, заслужившего такую милость еще какими-то, не известными мне, уступками.
А говорят, что фашисты поголовно истребляют всех евреев… Ан нет… Оказывается, и среди избранных есть более избранные, извини за тавтологию! Трухин, Боярский, Кернес, Наумов – в одном нашем лагере целый взвод собрать можно…
Война – так война!
Луцк.
Апрель 1941 года
Михаил Иванович выглянул в окно.
Новый добротный дом, в котором он поселился, изначально предназначался для польских урядников. 14 сентября 1939 года его сдали в эксплуатацию, а 17-го в Луцк вошла непобедимая Красная Армия.
В соседнем здании, где при прежней власти размещалась Земская управа, теперь находится его штаб армии. Позже эту улицу так и назовут – Штабной.
У шикарного здания с колоннами стоял новый легковой автомобиль. Возле него пританцовывал уже перешедший на летнюю форму одежды (а весна выдалась не самой теплой) старый добрый товарищ, получивший боевое крещение еще в боях на Халкин-Голе, полковник Иван Иванович Федюнинский. Между прочим – Герой Советского Союза! Войска 15-го стрелкового корпуса, которым он теперь командовал, стояли в лесах между Ковелем и Владимиром-Волынским.
Вчера по телефону они условились встретиться в 9.00. До назначенного срока еще целых полчаса…
Потапов побрился и неспешно двинул вдоль улицы, на которой вовсю цвели каштаны.
Заметив его, полковник приложил руку к козырьку и двинул навстречу строевым шагом.
– Товарищ командарм…
– Отставить, Иван Иванович… – Они обнялись. – Ну, как дела?
– Порядок!
– Что за срочность заставила тебя в такую рань?..
– Может, в кабинет пригласишь или все же докладывать на улице?
– Приглашу, дорогой друг, приглашу!
Часовой – невысокий парень с широким азиатским лицом, стоявший у дверей штаба, лихо отдал честь. Генералы инстинктивно ответили на приветствие и, не прерывая разговора, пошли дальше:
– Заходи, Ваня… Как мои хоромы?
– Да уж… Ничего не скажешь – хороши!
Дежурный офицер, находившийся внутри помещения, попытался доложить обстановку, но Потапов слушать его не стал – только отмахнулся, как от назойливой мухи, и повел друга по широкому коридору.
– Ладно устроились буржуи?
– Ладно!
– А мы их раскулачили… Не все по землянкам и палаткам, а, что скажешь?
– Скажу, что недолго нам наслаждаться этой роскошью! – грустно вздохнул Федюнинский, входя в просторный кабинет.
– Откуда такой пессимизм, Иван Иванович? Да ты присаживайся… Выпьем?
– Попозжей…
– Ну, как знаешь.
– Перебежчики меня одолевают, Миша… Это ничего, что я к тебе так, по-старому, по-панибратски?
– Как тебе не стыдно, а? Мы же вместе прошли огонь и воду!
– Я уже не раз докладывал письменно и по телефону. Теперь говорю лично, с глазу на глаз: грядет большая война.
– Не распространяй панические слухи!
– Вчера один старый антифашист с той стороны прорвался. Вплавь преодолел Буг – в такую-то погоду! И под пулями, между прочим. Одна попала ему в спину. Но он дополз. Сказал: «Война начнется ровно через два месяца» и скончался от ран…
– Так-так-так… Какое у нас сегодня число?
– Двадцать второе. День рождения Ильича… А то ты не знал?
– Извини, друг, замотался… А как местные жители? Что говорят по поводу войны? У них ведь через одного – родственники за Бугом.
– Ошибаешься – у каждого!
– Серьезно?
– Серьезней не бывает. Полсела – украинцы, половина – поляки. И те, и другие ручейком текут в штаб: «Товарыш комкор, мий кум казав – скоро вийна…»
– Ты их успокаиваешь?
– Конечно…
– Что ж, война – так война! Мы ведь ничего и никого не боимся. И при случае дадим достойный отпор любому агрессору.
– Так-то оно так, только…
– Что «только», Иван Иванович?
– Новая граница не обустроена, тылы не подтянуты, с боеприпасами плохо и резервы далековато.
– Но еще есть время все исправить.
– Кто его знает…
– Я!..
Мысли о Боге
Лагерь «Проминент».
Конец ноября 1942 года
– А ты был женат? – как бы между прочим поинтересовался Потапов, затягиваясь любимым «Беломорканалом», несколько ящиков которого фашисты, раздобревшие от успехов под Сталинградом, доставили для узников Винницкого лагеря.
– Ага! – кивнул Ковин. – Было дело – вляпался по молодости.
