Так, после осмотра техники в 24-й бригаде смогли собрать лишь один неполный батальон. Чтобы спасти ситуацию и (что тоже немаловажно!) – собственные головы, командование вывело из второго эшелона 3-ю кавалерийскую дивизию и бросило ее на Золочевское
[20] шоссе, и без того по края заполненное наступающими войсками.
Одолев за целый день лишь шестьдесят километров, корпус окончательно остановился.
И только 14-я кавалерийская дивизия даже в ночи продолжала двигаться вперед – в сторону вожделенного Львова.
С той же целью – захватить столицу Галиции, в предместья которой уже успели вступить передовые гитлеровские части, наше главнокомандование бросило в наступление еще одно, срочным образом собранное на базе 5-й дивизии подразделение, аналогов которому раньше в Красной Армии не было, – так называемый «особый подвижной отряд», что-то вроде современных сил быстрого реагирования.
Батальон из 600 штыков посадили на автомобили и, усилив танками Т-26 из 38-й и Т-28 из 10-й бригады, в баках которых почти не было горючего, бросили в безрассудный стокилометровый марш через Поморяны
[21] и Перемышляны.
Но выполнить приказ так и не удалось.
Точнее, как это часто бывает, пришлось срочно выполнять другой.
Крупные силы отступающих поляков неожиданно вышли на Львовское шоссе. Пришлось немного отвлечься-поразвлечься, а уж потом продолжить дальше свой «героический» путь.
Вечером 18 сентября часть все же вступила в Тернополь, а в ночь на 19 сентября – во Львов. Население встречало Красную Армию с ликованием. Во всяком случае, именно такие донесения поступали с фронтов в Инстанцию, как на сленге красного командования называли высшее руководство страны.
В тот же день случился и первый конфликт с «дружественными германскими войсками».
Командование «отряда быстрого реагирования» заметило немецкую группировку из танков, пехоты и артиллерии, явно намеревавшуюся опередить основные силы РККА и первыми захватить Львов.
Батальон остановился и развернулся, давая понять союзникам, что эта территория уже занята. Но те не вняли предостережениям и открыли огонь, подбив несколько русских танков и две бронемашины. В ответ наши прямой наводкой подавили две артиллерийские батареи друзей-противников, убив при этом несколько десятков доблестных гитлеровских воинов.
На следующий день немцы принесли свои извинения и выразили сожаление по поводу случившегося. Мол, мы случайно приняли ваши войска за… польские… На войне всякое бывает!
Конфликт посчитали исчерпанным и, чтобы еще больше скрепить узы нерушимой братской дружбы, стали ходить друг к другу в гости.
Сначала около двух десятков немецких офицеров прибыли в Винники
[22], где их принял командующий 25-й легкотанковой бригадой РККА полковник Петр Семенович Фотченков. Затем наши нанесли, так сказать, ответный визит, во время которого и произошел непредвиденный инцидент, позже ставший притчей во языцех, чуть ли не анекдотом, долгие годы охотно пересказываемым во всех войсках.
Осмотрев образцы новейшей техники гостеприимных хозяев, командир красных разведчиков старший лейтенант Ткаченко отстал от основной группы, спешившей на банкет, и вернулся к понравившемуся ему среднему танку «панцеркампфваген», называемому в советских источниках Т-III или Тип-3. Забрался внутрь башни, запустил двигатель, увеличил подачу топлива и дал газу…
Проще говоря, угнал секретное оружие!
В тот же день немцы обнаружили пропажу и выставили претензии русским друзьям.
Виновных быстро установили и решили показательно наказать.
– О чем вы только думали, совершая такой опрометчивый поступок? – распекал Фотченков своего подчиненного – Ткаченко.
– О Родине думал, товарищ комбриг, о нашей армии, – неуклюже оправдывался тот.
– Таким грубым способом разведданные не добывают! – настаивал на своем полковник.
– А в бою за них, может быть, десятками и сотнями жизней платить придется, – не сдавался старший лейтенант. – Вот я и пытался эти жизни сохранить…
[23]
Кто из них был прав – рассудит будущая, беспощадная и кровожадная война, разразившаяся менее чем через два года, после описанных событий…
Кони вороные
Лагерь «Проминент».
Август 1942 года
– А, помнится, Миша, в молодости ты неплохо пел! – задумчиво произнес Ковин, вглядываясь в открытое окошко, за которым резво гоняли мяч мужчины в длинных «семейных» трусах.
Футбольные поединки, в которых принимали участие как узники, так и лица, призванные за ними присматривать, давно стали в лагере визиткой, традицией, украшением выходного воскресного дня.
– Было дело, – согласился Потапов.
– Помнишь нашу любимую?
– А как же!
– Давай в два голоса…
– Давай!
Генерал набрал полную грудь воздуха и, выдохнув, весело затянул:
Начинаются дни золотые
Воровской неприглядной судьбы,
Крикнул: «Кони мои вороные,
Черны вороны, кони мои!».
Вот подъехал я быстро и смело,
Ловко выпрыгнул я из саней,
Нежно обнял я девичье тело,
И на сердце мне стало милей.
И всю ночь я не спал до рассвета,
Целовал ее в грудь и уста,
Долгожданного ждал я ответа,
Вороные все ждали меня.
И чтоб замуж скорее отдали,
Много денег я отдал отцу,
А как только ответа дождался,
Вороные умчали к венцу.
И чтоб жизнь ее сделать, как в сказке,
Темной ночью я в банк проскользнул,
Набрал денег мешок под завязку,
А с деньгами опять ускользнул.
Так мы прожили с нею три года,
Но ведь счастью бывает конец,
Нас постигла беда и невзгоды,
И всему был виною отец.
Как-то в карты он раз проигрался,
Денег не было, нечем платить.
Попросить у меня постеснялся
И решил на меня заявить.
Разлучили с женой молодою,
Посадили в Бутырку-тюрьму.
И большим меня судом судили,
Я был сослан в глухую тайгу.
Так три года я там проскитался,
Сил уж не было больше страдать,
Как-то раз удалось ухитриться —
Обмануть часовых и удрать.
Прибегаю в родной городишко,
Вот уж дом, вот конюшня моя,
А как только к конюшне пробрался
Вороные узнали меня.
И заржали мои вороные,
Я их гладил рукою в ответ.
Вспоминаю те ночки былые,
А хозяйки давно уже нет.
А хозяйка сидела в остроге,
Проклиная злодейку-судьбу.
И она там невинно страдала
За мою, за большую вину.
Прошел месяц, и вот в воскресенье
Под конвоем ее повели.
Я стоял и дрожал от волненья,
Рядом кони стояли мои.
И рванулися черные кони,
Сколько было у них только сил,
Двух конвойных они задавили,
Я ее на лету подхватил.
Мы летели, а пули свистели
Но догнать нас они не могли,
Потому что, как вихорь, летели
Черногривые кони мои.
А как только погоня утихла,
В поцелуях мы оба сплелись,
Снег копытами кони взрывали
И все дальше, все дальше неслись.
Мы ушли от проклятой погони,
Перестань, моя детка, рыдать,
Нас не выдали черные кони,
Вороных им теперь не догнать.
Как в его родное Мочалово, далекое от воровской романтики, попал этот блатной фольклор, Потапов и сам не мог объяснить. Но песенку, которую он впервые услышал от своего отца – Ивана Андреевича, при случае распевала вся мужская половина деревни. Конечно же, и в соседних Рыляках, откуда был родом Ковинов, тоже неплохо знали ее слова.
