Париж, 4 марта 1901 г.
Мадам Деспар. Удушена. Этот случай тоже долгое время считался самоубийством, пока в руки французской полиции не попала определенная информация. О мадам Деспар нельзя сказать ничего положительного. Она была знаменитым “торговцем душ”.
Париж, 4 марта 1902 (ровно год спустя).
Месье Габриель Ланфин, министр связи. Найден застреленным в своем бруме
[6] в Булонском лесу. По подозрению в убийстве был арестован, но вскоре отпущен его кучер. Он клялся, что не слышал ни выстрела, ни крика хозяина. В тот день шел дождь и прохожих в лесу было мало».
(Далее перечислены десять остальных случаев, подобных упомянутым выше, в том числе убийства Треловича и Ле Блуа)
Несомненно, это была превосходная статья.
Главный редактор перечитал ее у себя в кабинете и произнес:
– Весьма неплохо!
Репортер (которого звали Смит) остался очень доволен тем, как преподнесены добытые им сведения.
Министр прочитал ее дома в кровати за чашкой утреннего чая и, нахмурившись, задумался, не наговорил ли он лишнего.
Глава французской полиции прочитал ее перевод в «Ле Тан» (статья была переслана туда по телеграфу) и принялся в последних выражениях костить болтливого англичанина, который расстроил все его планы.
В Мадриде в Кафе Наций, на площади Солнца, Манфред с циничной усмешкой на устах и язвительными интонациями в голосе прочитал отрывки из нее трем слушателям. Двое весело рассмеялись, а третий низко склонил голову, и глаза его наполнились смертельным страхом.
Глава II. В палате общин
Кто-то (может, это был мистер Гладстон?
[7]) заметил, что нет существа более опасного, более свирепого и более ужасного, чем обезумевшая овца. В то же время нам известно, что нет человека более опрометчивого, более несдержанного на язык и более gauche
[8], чем дипломат, который по той или иной причине, что называется, сходит с рельсов.
В жизни того, кто приучает себя следить за своей речью в государственных советах разных стран, кого специально обучают, как осторожно ходить по полю, изрытому волчьими ямами дружественных сил и не угодить в ловушку, случаются моменты, когда практика и правила поведения, выработанные годами, вылетают из головы, и он начинает себя вести, как обычный человек. Почему такое происходит, невдомек обычным людям, но то психологически подкованное меньшинство, которое способно в общих чертах объяснять умственные процессы, происходящие в головах их сородичей, несомненно, имеет весьма разумное и вполне убедительное объяснение для подобного рода сбоев.
Сэр Филипп Рамон был натурой своеобразной.
Я сомневаюсь, что существует сила, способная остановить его после того, как он принимал какое-либо решение. Это был человек с сильным характером, волевым квадратным подбородком, большим ртом и глазами того голубого оттенка, который встречается у особенно безжалостных преступников и самых известных генералов. И все же сэр Филипп Рамон боялся (боялся так, как мало кто мог представить) последствий той задачи, которую он перед собой поставил.
Есть тысячи людей, которых можно назвать героями в физическом плане и трусами в плане моральном, людей, которые смеются в лицо смерти… и живут в постоянном страхе попасть в неловкое положение. Суды присяжных ежедневно разбирают дела из жизни… и о смерти таких людей.
У министра иностранных дел все было наоборот. Обычный человек, не колеблясь, назвал бы министра жалким трусом, потому что он ужасно боялся боли и смерти.
– Если это так вас беспокоит, – добродушно произнес премьер (разговор этот происходил во время заседания кабинета министров спустя два дня после памятной публикации в «Мегафоне»), – почему бы вам не отказаться от этого законопроекта? В конце концов, есть ведь дела и поважнее, которые палате тоже нужно успеть рассмотреть. Сессия уже подходит к концу.
Сидящие за столом согласно зашептались.
– Конечно, есть все причины отказаться. Нам еще избиение младенцев предстоит: законопроект Брайтевейта о безработных нужно проводить, а что на это скажет страна – одному Господу Богу известно.
– Нет! – министр иностранных дел грохнул кулаком по столу. – Я пройду через это, чего бы мне это ни стоило. Мы подведем кортесы, мы подведем Францию, мы подведем все страны Союза. Я дал слово, что законопроект будет проведен… И мы должны это сделать, будь тут хоть тысяча «Благочестивых», хоть тысяча угроз.
Премьер пожал плечами.
– Простите, Рамон, – произнес Болтон, заместитель генерального прокурора, – но меня не покидает ощущение, что вы поступили довольно неразумно, предоставив прессе такие подробности. Да, я знаю, мы все согласились с тем, что вы вправе сами решать, как быть с этим делом, но мне все-таки кажется, что вам не стоило быть столь уж… как бы это сказать… откровенным.
– Я не собираюсь обсуждать свое благоразумие, сэр Джордж, – чеканным голосом ответил Рамон.
Позже, прогуливаясь по дворцовому двору с моложавым канцлером казначейства, господин юрист короны, которого задел столь резкий ответ министра иностранных дел, ни с того ни с сего произнес:
– Старый осел!
И моложавый страж британских финансов понимающе улыбнулся.
– По правде говоря, – сказал он, – Рамон до смерти напуган. Во всех клубах только и разговоров, что про этих «Благочестивых». В «Карлтоне»
[9] за обедом один знакомый рассказал мне, что угроза в самом деле нешуточная… И, знаете, ему можно верить: он только что вернулся из Южной Америки и видел там, на что способны эти люди.
– И что это было?
– Президент одной из этих жалких мелких республик… Месяцев восемь назад, в списке про него сказано… Они повесили его… Ничего более дикого я в своей жизни не слышал! Представьте, они посреди ночи вытащили его из постели, сунули в рот кляп, глаза завязали, потом доставили в государственную тюрьму, получили разрешение войти и повесили на виселице… И исчезли!
Господин заместитель генерального прокурора видел определенные трудности, которые не могли не возникнуть при проведении подобной акции, и хотел о чем-то еще спросить своего спутника, но тут их нагнал заместитель госсекретаря и увлек канцлера для какого-то разговора.
– Чушь! – раздраженно пробормотал юрист короны.
Когда брум министра иностранных дел проезжал через толпу, собравшуюся у парламента, раздались аплодисменты и приветственные крики, однако настроение министра от этого не поднялось ни на йоту, поскольку тяги к славе он никогда не испытывал. Что-то подсказывало ему, что слава эта была следствием того риска, на который он пошел, и это удручало и раздражало его. По правде говоря, он был бы намного больше рад слышать насмешки людей, не верящих в существование этой загадочной четверки. По крайней мере, это принесло бы ему хоть какое-то душевное спокойствие.
