Он достал чек, положил его на стол и провел пальцем по карандашным черточкам:
«СОС ПЛННК ПРК ЛЙН».
– Другими словами: «Помогите! Меня держат пленником в доме на Парк-лейн». Но бухгалтер был в отпуске, поэтому послания не увидел.
Манфред взял со стола чек и внимательно осмотрел.
– Интересно, какой куш вам отвалит за свое спасение миллионер? – насмешливо спросил он.
Ответ на этот вопрос они получили через несколько дней, после судебного процесса в Олд-Бейли
[57]. И имел он форму чека… на пять гиней
[58].
– Вот это характер! – восхищенно пробормотал Леон.
Глава 7. Дочь мистера Левингру
Мистер Левингру вынул изо рта длинную сигару и скорбно покачал головой. Это был толстяк с бычьей шеей и тяжелыми щеками, и он не мог позволить себе пожертвовать хорошей сигарой.
– Это ужасно… Это бесчеловечно! Мне тошно от одной мысли об этом… Бедный Хосе!
Его спутник сочувственно вздохнул.
Дело в том, что Хосе пал. Низко и бесповоротно. Флегматичный судья еще до вынесения приговора сказал Хосе, что в глазах закона некоторые преступления считаются особенно гнусными. Например, женщины требуют к себе особого отношения, и наживаться на их слабостях считается настолько недостойным, что лишь очень долгий срок заключения для того, кто этим промышляет, может успокоить разгневанную Фемиду.
Хосе был отъявленным злодеем. Он содержал «Латиноамериканское артистическое агентство» и молоденьким симпатичным актрисам предлагал быстрые и выгодные ангажементы на южноамериканских сценах. Они уезжали, полные радостных надежд, и никогда не возвращались. Их родственникам приходили от них письма, написанные очень грамотно и правильным языком, в которых они сообщали, что у них все хорошо. Все они писали одно и то же, причем почти в одинаковых выражениях, как будто под диктовку. В действительности так и было.
И все-таки отряду полиции нравов удалось напасть на след Хосе. После этого некая миловидная девушка подала заявление на работу и была отправлена в Буэнос-Айрес. Ее сопровождали отец и брат (оба – сотрудники Скотленд-Ярда). Узнав там все, что им было нужно, они вернулись вместе с девушкой (которая сама была очень толковым сыщиком), за чем последовало задержание Хосе. В ходе разбирательства о нем стало известно такое, что сделало его заключение неминуемым.
Мистера Жюля Левингру никто не арестовывал, не вытаскивал из его прелестного маленького домика в Найтсбридже
[59] и не бросал в холодную, мрачную тюремную камеру. Никто не арестовывал и Хайнриха Люсса, его партнера. Эти люди снабжали деньгами Хосе и еще множество таких же Хосе, но они были умнее их.
– Хосе был слишком беспечен, – досасывая сигару, вздохнул Жюль.
Хайнрих тоже вздохнул. Он был таким же тучным, как его компаньон, но казался даже толще его, потому что был ниже ростом.
Жюль обвел взглядом изящную кремово-золотую гостиную, и взгляд его остановился на фотографии в рамке, стоящей на каминной полке. Полное лицо его расплылось в улыбке, когда он, поднатужившись, поднялся с кресла, вразвалочку подошел к камину и взял в руки фотографию. На ней была изображена девушка удивительной красоты.
– Видите?
Хайнрих взял фотографию, восторженно заохал и добавил:
– Но куда портрету до оригинала!
Мистер Левингру согласился. Он еще не видел ни одной фотографии, которая в полной мере передавала бы нежную красоту его единственной дочери. Он был вдовцом, жена его умерла, когда Валери была еще совсем крошкой. Она и не догадывалась, сколько было разбито сердец, сколько исковеркано судеб ради того, чтобы она росла в той роскоши, которая ее окружала. Об этой стороне ее воспитания мистер Левингру никогда не задумывался. Он очень гордился тем, что был лишен всякой сентиментальности.
Он был одним из совладельцев двадцати трех кабаре и танцевальных залов, разбросанных по Аргентине и Бразилии, и получал огромные барыши с того, что считал совершенно легальным занятием.
Поставив на место фотографию, он вернулся в глубокое кресло.
– Жаль, что так вышло с Хосе, но эти люди приходят и уходят. Не знаю, справится ли наш новичок.
– Как его зовут? – спросил Хайнрих.
Жюль, натужно дыша, порылся в карманах, нашел письмо и развернул. Многочисленные кольца и перстни на его пухлых пальцах засверкали в свете хрустальной люстры.
– Леон Гонзалес.
– Herrgott!
[60] – Хайнрих чуть не подпрыгнул в кресле. Он сильно побледнел.
– Что это с вами, Хайнрих?
– Леон Гонзалес! – хрипло повторил его компаньон. – Вы думаете, он хочет занять место… Вы что, не знаете его?
Жюль покачал огромной головой.
– Откуда, черт подери, мне его знать? Он – испанец, и мне этого достаточно. Так ведь всегда и происходит, Хайнрих. Как только кто-то из наших людей садится в галошу и отправляется за решетку, тут же на его место приходит кто-то новый. Завтра у меня будет двадцать, тридцать, пятьдесят новых кандидатов… Не у меня лично, само собой, по обычному каналу.
Хайнрих, смотревший на него округлившимися глазами, от волнения заговорил на немецком, на том его диалекте, который чаще можно услышать в Польше.
– Позвольте взглянуть на письмо.
Он взял листок и стал внимательно читать.
– Он всего лишь просит о встрече.
– Вы когда-нибудь слышали о «Четверых благочестивых»?
Жюль нахмурился.
– Они ведь мертвы, кажется, да? Когда-то я что-то такое читал.
– Они живы, – твердым голосом произнес Хайнрих. – Английское правительство их простило, и сейчас их бюро находится на Керзон-стрит.
Тут он в общих чертах описал историю этого странного общества, годами наводившего ужас на злоумышленников, которым, благодаря их ловкости и коварству, удавалось оставаться недосягаемыми для закона, и чем больше Жюль Левингру узнавал, тем сильнее вытягивалось его лицо.
– Но ведь это абсурдно! – наконец пролепетал он. – Как эти люди могли узнать обо мне, о вас… К тому же они не посмеют.
Прежде чем Хайнрих успел ответить, в дверь негромко постучали и в комнату вошел лакей с подносом, на котором лежала визитная карточка. Жюль взял ее, приладил на нос очки, прочитал, на миг задумался и произнес:
